Бестужев-Рюмин. Великий канцлер России - Борис Григорьев Страница 19

А 16 октября Бирон бросился на колени перед своей умиравшей благодетельницей и стал умолять её подписать Акт. В уговорах принял участие «выздоровевший» вдруг Андрей Иванович Остерман. Вдвоём им удалось убедить умиравшую императрицу в необходимости подписать документ. И Анна Иоанновна сдалась и подписала. Дальше документ был спрятан в шкатулке то ли женой Бирона, то ли придворной дамой подполковницей А.Ф. Юшковой.

Последним словом императрицы на этом свете было примечательное слово: «Не бойсь! ^[37]» Относилось ли оно к русскому народу, к Бирону или ещё к кому (чему), узнать теперь не дано. Спальню умершей Анны Иоанновны вошедшие сановники хотели было опечатать, но Бирон и Бестужев-Рюмин стали настаивать на том, чтобы сначала огласили «бумагу» — а то вдруг она запропастится! Когда «бумагу» открыли, она оказалась помеченной рукой умершей 6 октября… Ещё одна тайна: то ли свидетельство политического жульничества Бирона и его «хунты», то ли непредсказуемость поведения Анны Иоанновны, вдруг передумавшей и приказавшей достать бумагу из-под подушки в тот же день, как её подали.

Как бы то ни было, Трубецкой зачитал присутствовавшим содержание «бумаги».

Когда Бестужев-Рюмин некоторое время спустя будет вместе с Бироном арестован и ему предъявят соответствующее обвинение, то в тексте обвинения (пункт 7), пишет Анисимов, окажется разительная вещь: Акт о регентстве был переписан набело 7 октября, но датирован он был 6 октября, а подписан… 16 октября. Одновременно был заготовлен дубликат Акта без даты, оставшийся не подписанным и «оставшимся без действия». Обвинение, видимо, справедливо полагало, что это «в запас было сделано… ежели б Ея императорское величество не изволила б 6-м числом подписать, а повелела число поставить тогда, как апробовать соизволила, то можно б было то число вписать…».

По версии обвинения, Бестужев, обнаружив, что Акт был «апробован» лишь 16 октября, а проставленная на нём дата гласила «6 октября», неделю спустя сделал подлог, записав в своё и Бироново оправдание, что дату «6 октября» следует предать забвению, а везде объявить фактическую дату подписания. Что имелось в виду под словами «предать забвению», ни Бестужев, ни следствие не объяснило.

Итак, существует сильное подозрение в том, что при назначении Бирона регентом произошёл грубый подлог. Новая власть, олицетворённая в Анне Леопольдовне и в знакомых нам членах «хунты», исключая арестованного Бестужева, интереса к расследованию дела по понятным причинам не проявила. Свершилось то, чего так сильно желали при русском дворе немцы и о чём в октябре 1740 года витиевато написал в Париж Шетарди: «…Здешний народ близится к моменту освобождения от ига иностранного министерства, чтобы подчиниться господству иностранной династии».

19 октября 1740 года Бирон вступил в свои права регента над наследником русского трона и в ближайшие 17 лет должен был безгранично и единолично править Россией. Сын конюха или мелкого дворянина, получивший это право исключительно через доступ в постель к овдовевшей в первые же дни замужества Анне Иоанновне, стал повелителем крупнейшей в мире империи! Его официальный титул теперь гласил: светлейший герцог Курляндский, Лифляндский и Семигальский.

* * *

За помощь в возведении Бирона в регенты Бестужев-Рюмин получил награду деньгами в сумме 50 тысяч рублей. На заседаниях Сената временщик являлся в сопровождении двух кабинет-министров: Бестужева-Рюмина и Черкасского.

Одним из первых дел Бестужева-Рюмина как кабинет-министра было предложение ускорить переговоры с англичанами, и Финч немедленно установил с ним контакт. На этой почве у Алексея Петровича сразу начались столкновения с Остерманом, который, несмотря ни на что, добился того, чтобы продолжение переговоров с Финчем было снова поручено одному ему. В колоде Бирона карта напористого кабинет-министра Бестужева-Рюмина оказалась слабее козырей хитрого и многоопытного царедворца вице-канцлера Остермана. Да и кабинет-министром Алексей Петрович был ещё не опытным.

Регентство Бирона между тем сразу вызвало недовольство не только в кругах, близких к Анне Леопольдовне и принцу Антону-Ульриху, но и в гвардии и армии. Бирон дал указание произвести аресты некоторых офицеров и чиновников, попытавшихся было вступить в сговор с Антоном-Ульрихом, и Бестужев-Рюмин усердно помогал ему в этом. Историки сообщают, что зачинщиков заговора, Преображенских сержантов Алфимова и Ханыкова, выдал конногвардеец Камынин ^[38]: он донёс о них Бестужеву-Рюмину, а тот — Бирону.

Факт, конечно, неприятный и никоим образом не украшающий нашего героя. Но с другой стороны, чисто формальной, Алексей Петрович действовал в предупреждение заговора против законно выбранного регента и, как кабинет-министр, всего лишь выполнял свой долг. Вознесённый наверх волей Бирона, он был должен держаться за него обеими руками.

Вместе с Бестужевым-Рюминым усердствовал и другой кабинет-министр — Алексей Михайлович Черкасский, который, как мы помним, первым подал идею о регентстве Бирона. Черкасский, получив информацию о «непозволительных речах» о временщике, вышедших из уст служащего ревизион-коллегии подполковника Пустошкина, тоже пошёл к Бирону и сделал на него донос. Не самым лучшим образом повёл себя при этом и сын знаменитого канцлера Петра I граф М.Г. Головкин. Все ненавидели и презирали Бирона, но все его боялись и усердно исполняли его приказы.

Всех недовольных и ропщущих арестовали и подвергли пыткам, чтобы выявить сообщников. Принц Брауншвейгский подвергся грубым преследованиям со стороны Бирона, был лишён всех воинских званий и посажен под домашний арест. Бирон начал третировать родителей наследника престола и угрожать им заменить царевича Ивана Антоновича другим, голштинским наследником или, как его прозвала почившая в Бозе Анна Иоанновна, «чёртушкой», а то и собственной персоной.

Оправдывая действия Бирона в отношении принца Антона Ульриха, А.П. Бестужев в беседе с Й.С. Петцольдом говорил, что принц напрасно надеялся на помощь венского двора. Все его друзья и сторонники окончательно устранены, «и вообще можно сказать, наше дело твёрдо». С принцем, по его словам, поступили не так уж и жёстко — могло быть хуже: «Он отец императора, но вместе с тем и его подданный. Пётр I подал пример, что вправе сделать отец против бунтующего сына, то же и наоборот и совершенно логично прилагается и к настоящему случаю…»

И далее Бестужев продолжал: «…Я рисковал головою и не имел ни минуты покоя в первые три дня после кончины императрицы, потому что я русский народ знаю: по первому толчку он в состоянии что-нибудь предпринять, но потом… переходит к совершенному послушанию. Вот почему ещё при жизни императрицы я изготовил манифест о регентстве… и сейчас же можно было приводить к присяге, прежде чем беспокойные головы имели время что-нибудь затеять. Если посудить, как велико само по себе это событие и как значительно народонаселение столицы, то нечего удивляться, что нашлось несколько недовольных; надобно удивляться одному, что не оказалось их более. Теперь для общего единения остаётся делать одно: награждать благонамеренных и строго наказывать тех, в которых будет замечено дурное направление».