Ночь огня - Решад Нури Гюнтекин Страница 19

После Ночи огня друг за другом произошли два события, которые слегка испортили мне настроение. Во-первых, два молодых человека из Миласа сбежали в Европу.

По мнению священника и старосты, бегство свидетельствовало о непростительной неблагодарности по отношению к высочайшему падишаху. Но по странной случайности, когда они рассказывали о происшествии, в их глазах плясали искорки. После приема наша дружба с Лефтером-эфенди окрепла, и однажды вечером он зашел ко мне в гости, чтобы сообщить неприятную новость.

В тот день в квартале появились два жандарма, которые допросили старосту, выясняя, что за люди ходят ко мне.

Надо ли говорить, что ночью я спал не слишком хорошо, а спозаранку помчался к каймакаму и рассказал о случившемся.

Он посмеялся над моими страхами, потрепал меня по щеке и поспешил удовлетворить любопытство:

— Не о чем тут волноваться... это я их послал. Проделки этих невежественных юнцов привлекут к нам внимание центра, им будет крайне необходимо начать дознание. Могут спросить и о тебе. Я велел узнать, чем ты занимаешься. Это докажет, что мы не дремлем. Ты не знаешь подноготной подобных дел. Всегда полезно иметь какой-нибудь документ. Так, на всякий случай.

Каймакам не мог побороть любопытство и по-прежнему хотел знать, за что ребенка моих лет отправили в ссылку. Порой, пытаясь меня разговорить, он сам сбалтывал лишнее, но результат оказывался только один: я узнавал о стране и режиме то, чего не знал раньше.

В то время ссыльные были подобны просвещенным пропагандистам: они пробуждали от сна те края, куда их отправляли. Но в моем случае все происходило в точности наоборот.

Каймакам интересовался литературой, часто читал стихи Намыка Кемаля, Зии Паши [29]и других великих поэтов эпохи Танзимата и под предлогом толкования смысла открыто рассказывал мне, как страна катится к пропасти.

Должен заметить, что прейсде каймакам всегда был осторожен и выражал свои мысли завуалированно. Когда же он заходил слишком далеко, бедняга спохватывался, пускался в ненужные объяснения, пытаясь придать своим словам иной смысл, начинал молиться за безгрешного, добродушного падишаха, который и не ведал, что происходит в его стране.

— Моя должность требует делать вид, будто я гневаюсь на этих мальчиков, — говорил он. — Если, упаси Аллах, сегодня поймаю озорников, то закую в кандалы — только цепи зазвенят. Но на сердце будет тяжело. По правде говоря, оба блестящие молодые люди. Правильно сделали, что сбежали. Говорят, беглецы создали в Европе тайное общество, выпускают газету. Пытаются склонить на нашу сторону все прочие государства. Преуспеют или нет — не знаю, это уже другой разговор... Но по крайней мере, они делают все, что могут. Во всяком случае, хотя бы не с девушками соседскими заигрывают, а занимаются чем-то более полезным...

Последнюю фразу каймакам произнес жестко, явно имея в виду меня. Но, увидев, как я покраснел и опустил голову, он не выдержал и рассмеялся.

— Хочешь начистоту? Не бери в голову. Это я для виду, как и для виду сержусь на этих юношей. Молодому человеку непременно нужно что-то делать. По крайней мере, завязывать крепкую дружбу с соседскими барышнями... А иначе будете как я — сидеть в углу и огрызаться.

Взор несчастного каймакама затуманился. Он высоко поднял голову, словно ему было трудно дышать, и ослабил грязный отложной воротничок.

* * *

Что касается второго события, мои отец и мать составили программу своего путешествия. Последние годы жизни два старика должны были провести в точности так, как отец описывал офицеру в Министерстве полиции: рука об руку мотаясь между мной и братьями.

Первым номером программы значился Траблус. В письмах они сообщали, что сначала поедут туда, к моему среднему брату, а затем, ближе к концу лета, очередь дойдет и до меня. Однако внезапная болезнь матери, не привыкшей к морскому климату, заставила отца изменить планы и высадиться на берег в Измире и в первую очередь привезти ее в Милас. Я отправился встречать их к одному горному источнику, расположенному в четырех часах пути от города.

Мать еще не вполне поправилась, и в тарантасе для нее оборудовали кушетку.

Бедняжка разрыдалась, увидев меня в пыльном охотничьем костюме, специально пошитом для разъездов по делам дорожной инспекции, и с обветренным лицом.

Отец за эти несколько месяцев заметно постарел. Поначалу он насмехался над материнскими причитаниями, считая себя таким же сильным, как и прежде. Но, поцеловав меня в загрубевшую щеку, он, судя по всему, не смог сдержаться, поскольку долго прижимал мою голову к своей груди и не позволял взглянуть в лицо.

Почему-то я навсегда запомнил, как мы в тот вечер медленно спускались с горы. Лица отца и матери по-прежнему стоят у меня перед глазами.

Мать лежала, кутаясь в коричневый платок, прислонив голову к отцовской груди.

Я следовал за ними, отставая на несколько шагов. Но морда лошади находилась вровень с тарантасом, так близко, что мать пугалась и прятала голову в объятиях отца каждый раз, когда животное трясло гривой.

Не думаю, что мать любила меня больше, чем братьев. Но они были уже давно взрослыми мужчинами, воинами и привыкли думать, что однажды придется отправиться в далекие края. Их приучили к этой мысли с момента поступления в военное училище Соук-чекмедже. К тому же оба были женаты. По этой причине больше всего мать сокрушалась из-за меня, младшего, почти ребенка. Но к ее тоске примешивалась радость встречи с сыном, ведущим самостоятельную жизнь в чужих краях, поэтому бедняжка то плакала, то смеялась.