Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой - Сергей Беляков Страница 19

В правление царя-реформатора отношение к украинцам и украинскому вопросу резко изменилось. Российские власти испугались украинского сепаратизма, хотя поводов к таким страхам практически не было.

В 1876 году в немецком курортном городе Бад-Эмсе император Александр II подписал указ, который почти на тридцать лет определил характер русско-украинских отношений ^[156]. Были запрещены преподавание, публикации научных книг и учебников, театральные представления ^[157], концерты, публичные чтения на малороссийском (украинском). Даже печатать ноты с малороссийскими текстами нельзя. Публиковать исторические документы и «произведения изящной словесности» разрешалось, но только по правилам русской орфографии. Так под запрет попали все системы украинского правописания, что разрабатывались уже более полувека Павловским, Максимовичем, Кулишом. Разумеется, запрещен был ввоз украинских книг, которые уже в те времена печатались в Лейпциге и Львове, а публикации «произведений изящной словесности» подлежали предварительной цензуре.

Михаил Грушевский, один из лидеров украинства, называл эмский указ одним «из самых гнусных по своему замыслу и страшных по своим последствиям актов гнета и самовластия». Он сравнивал этот указ с вампиром, что пил «кровь благороднейших представителей украинского народа» и проводил «от колыбели до могилы целое поколение украинского общества» ^[158].

На самом деле это была фатальная, роковая ошибка российских властей. Эмский указ был направлен против мазепинства, против украинского сепаратизма. Но именно он и превратил украинское национальное движение в откровенно русофобское, даже в обреченное на русофобию и австрофильство.

По словам Олены Пчилки, ей как-то пришлось спеть украинскую народную песню «Дощик, дощик капае дрібненько» на французском, ведь на украинском петь в благородном собрании не полагалось. Никому в голову не пришло бы помешать петь парубкам с дивчинами где-нибудь на «вечорницях», но образованный человек прослыл бы украинофилом, а то и мазепинцем, человеком неблагонадежным.

Однажды весной 1862 года, то есть еще до начала гонений на украинофилов, полиция задержала и составила протокол на дворянина Михаила Велигорского, который вздумал ходить по Киеву в малороссийском наряде. Это напоминало гонения на славянофилов в последние годы правления Николая I, когда русского дворянина могли арестовать и забрать на съезжую за традиционный русский наряд. Впрочем, киевский генерал-губернатор Гессе не усмотрел в малороссийской одежде ничего предосудительного и велел это дело «оставить без последствий и о том разъяснить полицмейстеру» ^[159].

Совершенно абсурдный запрет, вполне достойный героев Салтыкова-Щедрина, приводил к столь же абсурдным, диким инцидентам. В 1897 году на Всероссийском съезде работников сцены знаменитый украинский актер Панас Саксаганский жаловался: «Слова “запорожец”, “козак”, “родной край” – жупел для цензуры, и если пьеса более или менее прилично скомпонована, но имеет эти слова, то лучше не посылать ее в цензуру: все равно не позволят. Из-за этого украинские пьесы имеют темой однообразную любовь…» ^[160]

Украинцы несколько лет собирали деньги на памятник Ивану Котляревскому. Семь тысяч украинцев (в том числе четыре тысячи крестьян Полтавщины) собрали 11 768 рублей 67 копеек и решили установить его в родной Котляревскому Полтаве, на Протопоповском бульваре.

Памятник никто и не думал запрещать, ведь сам Иван Петрович Котляревский был лоялен власти и верно служил государю. Его «Энеиду» печатали в России даже после эмского указа.

И вот 30 августа 1903 года на открытие собралась чуть ли не вся украинская интеллектуальная элита. Из Галиции приехал новеллист Василь Стефаник, из Чернигова – Михайло Коцюбинский, в то время самый известный украинский прозаик, с Волыни – Олена Пчилка, из Киева – композитор Микола Лысенко и драматург, переводчик Михайло Старицкий. Ради этой поездки Евгений Чикаленко оставил свое имение на Херсонщине, а Леся Украинка прервала лечение в местечке Зеленый Гай (близ города Гадяча).

Городские власти были заметно перепуганы. Стянули в Полтаву побольше полицейских, вызвали донских казаков. Однако все шло хорошо. На открытие памятника собралась многотысячная толпа, но «хохлы» вели себя мирно, спешно собранной полиции и казакам не было работы. Отслужили молебен. Торжественная часть праздника продолжалась в городском театре. В фойе висели портреты украинских писателей: Евгения Гребенки, Григория Квитки-Основьяненко, Пантелеймона Кулиша, Тараса Шевченко. Над сценой разместили большой портрет Котляревского. Городской голова Виктор Павлович Трегубов открыл заседание, прочитал приветствие от губернатора, князя Урусова, который в тот день отсутствовал в Полтаве. Голова заметно волновался, курил папиросу за папиросой, хотя ничего страшного, казалось, не должно было случиться. Иван Стешенко, украинский филолог, с густыми и длинными козацкими усами, крупнейший тогда исследователь творчества Котляревского, прочитал большой доклад. Историк Александра Ефименко (русская женщина, под влиянием мужа-украинца ставшая настоящей украинофилкой) подготовила доклад о Котляревском и его времени. Ей аплодировали. Осторожная и умная Олена Пчилка сказала краткое приветствие на украинском, но не успел председательствующий опомниться, как она перешла уже на русский. Будто и не было украинского слова.

Но на украинском можно было говорить австрийским подданным, гости из Галиции и Буковины этим правом и воспользовались. «Галичане говорили плавно, красиво и свободно» ^[161], – вспоминал Владимир Короленко. А русским подданным на малороссийском говорить было нельзя.

И вот на трибуну вышла худенькая девушка в соломенной шляпке, двадцатисемилетняя Ольга Андриевская. Будущая украинская революционерка в те годы служила в статистическом бюро Черниговской земской управы да еще играла в любительской театральной труппе. Она начала свою речь по-украински: