Солнце, вот он я - Чарльз Буковски Страница 18

— Что такое ворона? — спросил я.

— Ворона… — ответил он, отпустив слово скользить наружу, — ворона сразу вкуривает внутрь, прокатывает мягкий дым с кончика по губам и языку, чтоб не обжечься.

Линда передала штакетину дальше, Хэнк тоже.

— Для меня слишком горячо, мужик, — передал он ее мне.

Я проглотил.

— Он ее проглотил, Линда! Видала? Проглотил прямо с огнем!

Талли подала нам чили, и мы ввосьмером переместились в гостиную поесть у камина. Я бы сделал удачный ход, но мне все равно было боязно. Если Буковски начнет со мной спарринг, я боялся, что рухну. Я сидел на тахте напротив него — как можно дальше.

— Я ничего не слышу, — через минуту сказал Буковски. Встал и пересел ко мне. — Ну, как погода, Клод? — спросил он через некоторое время.

— Знаешь, я через пару месяцев еду во Флориду, — ответил Клод.

— За ней?

Клод хихикнул:

— Не-е.

Хэнк засмеялся.

— Хорошо… Иди сюда, — сказал он Линде. Она подсела к нему, и он обхватил ее лапой. — Ей хочется танцевать и быть счастливой, — сказал он.

Брэда от чили затошнило, и он отправился спать.

Буковски начал объяснять Линде логику самоубийства, пока она не расстроилась; потом перестал. На вертаке крутились «Грейтфул дэд».

— Это нормальная танцевальная музыка, но не ведет до упора, — сказал он.

Тут я почувствовал, что вполне приспособился к его стилю и могу завязать беседу.

— Я как-то вечером сел и хорошенько нагрузился под «Роллингов» и струнный квартет Бетховена — и понял, что Бетховен лучше.

— Что такое? — переспросил он. — Ты тихо говоришь, я половину пропустил.

Я повторил.

— Ну да, — сказал он. — С этой вот танцевальной музыки нормально начинать, но она не до упора, и ты готов к чему-то большему. Я это понял как-то на неделе — был совсем за гранью, сидел в темноте и слушал Баха, одну и ту же пьесу раз за разом. И где-то на сотый раз меня осенило. У него мелодии — одна налагается на другую. Он начал с основной, затем ввел вторую, а несколько тактов спустя — третью и затем четвертую; и я думаю: ну все, больше не сможет. А он дальше давай — по-моему, до десяти дошел.

— Бах, — сказала Линда. Встала и заходила по комнате.

— Любит танцевать, — сказал Буковски.

— Тебе что, никто из популярных не нравится? — спросила она его. — Диззи Гиллеспи! — сказала она.

— Как вторая глава движется? — спросил он.

Она уселась в кресло где-то в другом углу.

Музыка сменилась на что-то очень сладкое и приторное. Хэнк повернулся к Клоду:

— Она вернется, Клод.

Бóльшую часть пауз Джо заполнял длинными спонтанными проповедями о мире и братстве, о религии и вообще добрых вибрациях. Он вовсе не был Кришнамурти — такой приветливый просто, с легким сердцем. Теперь он гнал про то, как хорошо будет, если весь мир возьмет себя в руки и заживет в духе братской любви. Когда он закончил, Хэнк сказал Линде:

— Вот тебе торчки.

Я рассказал про зверюшек, которых нашли в пирамиде Хеопса и они там не разложились.

— В Чехословакии открыли секреты, которые животных мумифицируют. Они воплощены в пирамидах. Считается, что в такой форме пространства резонирует космическая энергия. Чехи построили миниатюрные модели, где затачивают бритвенные лезвия.

Буковски посмотрел на меня:

— И ты в это веришь?

— Эстеты в чудесах не сомневаются, — сказал я.

— Ты в это не веришь, — заключил он.

Линда ушла в ванную.

— Ей кажется, что тут никому не весело, — пояснил Хэнк, — потому что никто не скачет, не шумит и не танцует. Ей не понять, как это людям может нравиться проводить время за более интроспективными занятиями. Она хорошая девка, только мне кажется, ничего у нас не выйдет. В одном месте у нас все замечательно — на кровати, а в других смыслах не очень хорошо.

Я вплывал в музыку, когда Линда вернулась и уселась в свое кресло.

— Иди сюда, — сказал он.

Она сердито пялилась перед собой. Минуту спустя я кинул взгляд в ее сторону — у нее на коленях лежал младенец. У него была голова троглодита.

— Ой, Хэнк, ну ладно, — сказала она.

Затем оба встали и пошли обратно к тахте — Линда к нему прижималась.

— Против наркоты ничего не скажешь, — гнул свое Джо, долго, скорее невнятно, нежели красноречиво эту наркоту защищая.

— Наверное, что угодно полезно принимать, если оно тебя из собственной головы выводит, — признал Хэнк.

— Еще бы! Только, я думаю, наркота загоняет тебя в голову глубже. — У Джо начался следующий выплеск.

— По-моему, ты куришь дурь, потому что считаешь, будто у тебя яйца слишком мелкие, — сказал Буковски.

Джо рассмеялся — не столько рассмеялся, сколько фыркнул, — но Буковски его оборвал:

— А что, большие, что ли?

— Нет, дело не в этом, — сказал Джо. — Яйца меня не волнуют.

— Ну так большие или нет? — спросил Буковски. — Какой величины?

— Да нет же, не в этом дело, — сказал Джо. — Яйца меня не теребят. В общем, я не знаю. Я ж не хожу, не мерю их линейкой, знаешь.

— А хуй длинный? Яйца большие? — Вдруг Буковски развернулся ко мне. — А у тебя? — спросил он.

По мне побежали мурашки, а в голову ударила кровь. В висках забился пульс.

— Ой, да ладно, — сказал я. — Наркоши, конечно, на ушах стоят насчет своих сексуальных ролей, но, если выяснять это с каждым по отдельности, будет перебор.

— Я не говорю о любом, — сказал Буковски. — Я говорю о тебе. У тебя большие яйца?

— Пушечные ядра. Мои предки ими пуляли в войне тысяча восемьсот двенадцатого года.

— А какие? Давай поглядим, — сказал он.

Где-то посреди всего этого Линда встала и вышла на кухню. Наконец и Буковски поднялся и пошел за ней. Голова у меня кружилась, но на ногах я еще стоял. Джо и Марджи увалили в спальню одевать ребенка перед уходом.

Буковски вернулся:

— Похоже, народ, мы шторы спустим сегодня пораньше. Линда хочет уйти. — (Та старалась выглядеть сердечно.) — У нее живот болит. — Это он особо подчеркнул.

Они ушли. В гостиную вернулся Джо. Сказал, что надеется, никого не обидел своими разговорами, но он считает, что у человека есть право говорить то, что думает. Мы его заверили, что гнал он нормально, и он вместе с Марджи и младенцем ушел.