Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков Страница 18

Гайнутдинов вытащил или, точнее, выволок из проема двери, из темноты на свет, прятавшегося в глубине дома афганца. Мужчина недолго щурился, а потом выражение его лица стало отчетливым и выразительным. Злоба. Глухая неприкрытая злоба. По виду ему было лет сорок-шестьдесят, точнее Усачев определить не мог, оставалось теряться в догадках, судя по крепким плечам и осанке – сорок, судя по морщинам на шее и лице – шестьдесят. Гго руки связаны за спиной жгутом, он не сопротивлялся, но тяжело молчал, его тело побеждено, душа – нет. Взгляд, полный ненависти, распространял вокруг себя ауру войны. Это и была война.

– Товарищ подполковник, мы его в подвале нашли, связали на всякий случай, крепкий парень и смотрит, как волк.

– Спроси, почему он прятался и почему так смотрит. Хусейнов, давай, переводи.

Тот бросил несколько фраз, в ответ – тяжелый взгляд из-под сдвинутых бровей и упорное молчание.

– Мы выполняем свою работу может быть, мы его обидели чем-то?

И снова молчание.

– Проверьте документы. Надо разобраться, кто он такой.

– Документов нет.

– Ладно, заберем его с собой, сдашь его «хадовцам».

Непозволительно красивая женщина бросилась к Усачеву, упала на колени, обхватила его ноги и устремила к нему умоляющий взгляд. Из ее испуганных глаз текли крупные слезы, сбивчивые непонятные слова натыкались друг на друга, в них отразился страх. Никто и никогда не просил так Усачева, никогда он не видел таких слез. Но он остался холоден, командир не должен отменять своих решений, даже если об этом просит женщина.

– Хусейнов, что она говорит?

– Это ее муж. Говорит, что он тяжело болен, безумен, не понимает, что делает.

– Он ничего не делает, он просто нас ненавидит. Мы не будем его убивать, сдадим местным властям. Переведи.

И после сказанных слов женщина не унималась.

– Она говорит, что «хадовцы» живым его не отпустят, убьют.

– Поздно, милая, не проси. – По его лицу пробежала тень раздражения, но взгляд тут же обрел твердость, решение принято. – Все в руках Аллаха, ты это знаешь лучше меня.

Письма? О, это осталось в какой-то другой жизни, когда он, московский курсант, грыз гранит военной науки и жирный дерн на полигонах средней полосы России. Это была любовь. И это были письма о любви. И надо же, все растрачено за эти трудные, как пересеченная местность, за эти быстрые, как росчерки трассирующих пуль, годы военной службы. Они все тогда любили, мальчишки – девчонок, девчонки – мальчишек, это такой возраст, когда нет ни камней в почках, ни камня за душой. Время необъятных возможностей и есть время любви!

«Какие чувства теперь, когда вместе прожито семнадцать лет и мы порядком надоели друг другу? Нелепость, все чувства высохли, как горный родник. А если нет, то что тогда? Что приходит на смену любви – опустошенность, привычка? Как я оказался здесь, в этой стране, на самом краю света, среди песка и щебня, среди овечьего навоза, под горячим ветром и под прицелами чужих автоматов? Это мое испытание?»

Усачев устало вздохнул, и его мысли потекли совсем в другом направлении: «А девка хороша. Если бы не их строгие мусульманские порядки, стала бы шлюхой, точно. Как смотрела, какие глаза! Это не мурашки по коже, это – озноб, это – молнии в сердце! Надо же, придумала сесть среди двора для публичного обзора, а как испуг изобразила! Артистка! От мужа отводила, внимание отвлекала, собой жертвовала. А этот старый козел трахает ее и не ценит, подставить решил. Наверняка это он приказал ей устроить публичную демонстрацию для шурави. И где она нашла такого урода? Теперь останется одна, такие, как он, не возвращаются».

К нему в комнату, кашлянув негромко для приличия, вошел Савельев.

– Товарищ подполковник…

– Оставь эту официальность, мы одни.

– Иван Васильевич, письмо вам. – Он протянул комбату белый плотный конверт с потрепанными от долгой пересылки краями. – Первое?

– Да, первое. Ладно, прочту. – Ему не терпелось сразу же вскрыть этот конверт, еще пахнущий руками жены, но он не хотел делать это при своем начальнике штаба.

– Только что был у оперативного дежурного. Плохие новости, Королев ввязался в бой, у него в батальоне потери, среди офицеров есть убитые и раненые.

– Надеюсь, ты помнишь наш недавний разговор, – в воздухе повисла тяжелая пауза. – Мы меньше месяца здесь, а нам уже предъявили счет.

– Да, предъявили… Первому батальону… Он везде был первым, вот и теперь. А разговор помню, могу только повторить, игры в боевую готовность закончились.

– И наша очередь недалеко. Но вернемся к делам. Что у нас в четвертой роте?

– Аликберов неплохо себя показал, попусту не суетился. Ну о происшествии вы знаете.

– Как это вышло?

– Все слишком просто. Взводный Турпалов, тот, что недавно из прапорщиков, бросил в подвал гранату. Там темно, клети, коридорчики, ступени, всего накручено, в общем, черт ногу сломит. В принципе понять можно, все зависит от ситуации. Но…

– Продолжай. Что – но?

– Он это сделал не из опасения. И не по расчету. Покуражиться хотел, бросил и все. Ему было безразлично, есть там кто, нет. А там ребенок… Прятался, наверное. – Савельева коробило оттого, что в это время он сам находился в четвертой роте и косвенно причастен к невинной крови.

– Я командиру полка доложил. Карцев сказал, что с царандоем все уладит.

– Хорошо, что уладит. С нашей прокуратурой так просто не уладишь.

– Что с этим бывшим прапорщиком делать будем?

– С Турпаловым? Да ничего. Понаблюдаем. Для войны все сгодится, и такие нужны, не на курорте же мы.

– Ты действительно так думаешь?

– Иван Васильевич, я же не в друзья его беру.

Савельев ушел.

«Милый мой, хороший! Как ты там? Я даже спрашивать не знаю о чем. Жду твоего письма, поговори со мной…

А у меня новость. Устроилась на работу, теперь буду экономистом в универмаге на рынке. Сначала меня приняли в „Салон красоты“ бухгалтером на правах главного, я боялась, что не справлюсь, я ведь уже давно не работала бухгалтером, но директриса уговорила. А потом уговаривала, чтобы я не уходила, наверное, я ей приглянулась. То работать негде, а то сразу в двух местах предлагают.

В воскресенье ходила с детьми в церковь. Прослушали службу, помолились за тебя, как сумели, свечки за здравие поставили, а я поплакала. Нам все замечания делали, то не так руки держим, то крестимся неправильно. В общем, умных вокруг много…»

Не дочитав до конца, Усачев уронил письмо на грудь, его ресницы вздрогнули в последний раз и слепились в крепком сне.

…Это был странный музей. Здесь требовалось ко всему прикоснуться, все потрогать. Если ты не решался так поступить, вещи сами тянулись к тебе. Материя обволакивала плечи, рукоятка старого кинжала раскрывала кисть руки, экспонаты втягивали тебя, окружали, словно брали в плен. Присядь на кушетку, отдохни, возьми пиалу с чаем, попробуй плов – он настоящий, съедобный, – вглядись сквозь чадру, увидишь лукавые глаза, вдохни дым очага – он незабываем. А пыль… Это нестрашно, ветром времен сдует все или хотя бы сквозняком.