Петербургский ковчег - Сергей Михайлович Зайцев Страница 18

Звали нового жильца Карнизов, и он был офицер. Но в каком полку служил — то трудно разобрать человеку неискушенному, той же госпоже Милодоре. Ведь у мундира всякого полка свои внешние отличия: цвет воротника и отворотов, галуны, обшитые шнуром обшлага; совершенно особые поясные шарфы... Офицер — и офицер; этого вполне было достаточно, чтобы уже сложить кое-какое мнение о человеке... Как говорится, встречают по одежке...

Аполлон слушал рассказ горничной вполуха.

... Но в доме офицер Карнизов появился с некоторой странностью. Не ударила рында — отвязалась бечева от языка. Поэтому дворник Антип и не сразу услышал вошедшего, проспал. Каркнула ворона... Оказывается, ворона сидела в клетке. У Карнизова не было с собой никаких вещей, кроме этой клетки... Милодоре не понравилось ни то, что отвязалась бечева от языка рынды, ни клетка с вороной, ни сам офицер — круглолицый, молчаливый, с запавшими в глазницы внимательными (с каким-то даже пронизывающим холодным взглядом) глазами. Но офицер спрашивал про зал. Он прочитал в афишке, что сдается в этом доме целый купольный зал. А его любимой птице необходимо было пространство. И Карнизов готов был неплохо платить за зал.

Новый жилец сулил хороший доход, и Милодора посчитала необходимым прикрыть глаза на странную привязанность этого офицера к птице — не к веселой канарейке, не к сладкоголосому соловью, не к говорящему попугаю, не к скворцу... а к вороне, ничем не примечательной, отвратительной на вид, пугающей даже вороне...

Карнизов изволил сразу же осмотреть зал. А осмотрев, уже не захотел уходить. Зал был просторный и светлый. Карнизов выпустил ворону из клетки и несколько раз громко хлопнул в ладони. Испуганная птица моргнула черно-сизым глазом, взлетела под потолок, облетела люстру, смахивая с нее крылом пыль, и уселась на багетный карниз-Офицер был доволен. Он расхаживал некоторое время от стены к стене, скрипя начищенными ваксой сапогами и осматривая пыльные углы. Мельком глянул в окно, на мощенную брусчаткой улицу, на чугунную ограду, провел рукой по панели и, брезгливо скривившись, сдул с пальцев пыль...

«Здесь еще не убрано, — сказала госпожа. — Зал давно не используется ни по назначению и... никак...»

«Кар-р-р!...» — хрипло и как бы простуженно отозвалась сверху ворона, и помет ее звучно шлепнулся на подоконник.

Карнизов улыбнулся и сказал, что вещи его подвезут позже, а пока он хочет отдохнуть. Госпожа Милодора, Антип и горничная вынуждены были покинуть зал.

Госпожа Милодора призналась позже, что у нее почему-то стало тяжело на сердце в тот миг. Пока Устиния толкла ей в ступке сухой корень валерианы, Антип не удержался от того, чтобы заглянуть в зал через замочную скважину. Очень любопытно было старику, что делает этот странный офицер в неубранном зале. Господин Карнизов в задумчивости прохаживался туда-сюда и чистил нос. Потом он вдруг повернулся к двери и погрозил в ее сторону пальцем — будто почувствовал, что за ним смотрят. Но Антип все смотрел. Тогда Карнизов схватил какую-то тряпку с диванчика и, скомкав, швырнул ее в дверь — точно в замочную скважину. Старику Антипу запорошило пылью глаз. Антип потом еле проморгался, целый вечер ворчал и наконец дал себе обещание больше в замочную скважину не заглядывать...

Устиния говорила, что у господина Карнизова неприятные глаза — непонятного цвета и блестящие; говорила, что заглянуть Карнизову в глаза никак не удается — он имеет обыкновение прятать их. Зато когда ты на него не смотришь, он так и разглядывает тебя, — словно прикасается чем-то липким — это так и чувствуешь; когда Карнизов смотрит на тебя сзади, почему-то кажется, что подол твоей юбки (простите меня Бога ради, Палон Данилыч!) задран, — возможно, это и называется «раздевать взглядом». Другие горничные девушки тоже не в восторге от этого жильца.

Господин Карнизов явно немногословен. Он больше глядит, нежели говорит. Больше спрашивает, — если вдруг заговорит, — а когда, в свою очередь, к нему обращаются с вопросами, отмалчивается. О себе ничего не рассказывает...

— Зато новый жилец очень заинтересовался этим крюком в вашей комнате, — у Устиши был цепкий глаз, и если она что-то подмечала, то это, как правило, соответствовало действительности.

— Ты рассказала ему про крюк?

— Да. Но надо же о чем-то говорить... К тому же, когда тебя так внимательно слушают, разговор из тебя так и льется, так и льется... — призналась Устиша.

... А ворона очень противная, наглая. Каркает, каркает и гадит повсюду. Спасу нет...

В тот же день, что господин Карнизов явился, он отправился куда-то и вернулся только под вечер на экипаже, обитом железом и с решетками на окнах — это Устиша видела собственными глазами. В таких экипажах перевозят арестантов. Господин Карнизов привез свои вещи, которых набралось несколько сундуков. Эти сундуки выгружали и вносили в зал двое молоденьких бритоголовых солдат. Потом солдаты уехали, а Карнизов велел Устинии помочь разобрать кое-какие вещи. У него, оказалось, были и своя постель (правда, насквозь пропахшая казармой), и дорогая фарфоровая посуда, и расшитые цветами полотенца, и Бог весть что еще — во все-то сундуки Устиша не заглядывала. Но он — как невеста с приданым...

А самое любопытное: это то, что когда сапожник Захар увидел поселившегося в доме офицера, то побледнел, весь задрожал и, не сказав ни слова, ушел к себе в подвал. Настюшка потом говорила, что папенька ее никогда так долго не молился, как в тот день. Отчаянного вояку, ветерана войны двенадцатого года, встречавшего головорезов Бонапарта грудь в грудь, никто не видел прежде столь испуганным...

Как-то вечером Аполлон и Милодора засиделись в библиотеке (служащей хозяйке и кабинетом) допоздна. Сумерничали — тихо беседовали в уютном полумраке. Аполлон выразил недоумение — так много неразрезанных книг; зачем тогда муж Милодоры покупал их, если в них ему не было нужды, если в них даже не заглядывал?.. Или видел в книгах только признак роскоши? Покупал те, на корешках коих было больше позолоты?..

Милодора рассказывала о бывшем своем супруге, глубоком старике, лишь с малой толикой уважения, почтения — она как бы отдавала дань... Кроме того, она из обыкновенной вежливости не хотела обидеть Аполлона, задавшего вопрос...

На самом деле не только уважения, но и обыкновеннейшей привязанности она никогда не испытывала к мужу, Федору Лукичу Шмидту. Пожалуй, память его Милодора уважала больше, чем его самого: регулярно ставила в православной церкви поминальные свечи, содержала в порядке могилу. Она была довольно богобоязненная женщина и старательно исполняла свой долг.

Вдовство Милодоры было заложено уже в самом ее браке — как, впрочем, заложено оно во всяком мезальянсе [8]. Положа руку на сердце, Милодора могла признаться, что не только не страдала во вдовстве, но и вздохнула после смерти Шмидта свободно. Супруг ее был нелегкий человек, причем с дурными наклонностями, — и выдержать такого могла лишь молодая сильная женщина с не очень широким жизненным кругозором, с не очень устойчивым общественным положением, не имеющая иных, кроме своего замужества, перспектив...