Дикие пчелы - Иван Басаргин Страница 18

И вот в этой сутолоке житейской росли и крепли побратимы, как молодые дубки. Разность в характерах уравновешивала их, Петр Лагутин молчалив, Устин вспыльчив как порох. Журавушка говорлив, ворчлив, но без вспышек. Ровен, как оструганный шест. Их так и называли: Святая Троица. Всегда вместе, будто одной веревочкой связаны. Даже ночевали чаще вместе, то на полатях у Лагутиных, то у Журавлевых. Но чаще у Бережновых. Как только они продерут глаза, Меланья плескала в них холодной водой и угощала вкусными шанежками.

Этот год станет для них заглавным годом. Хватит жить чужим хлебом, пора и честь знать: пошло по пятнадцатому году. Грамотны, рассудительны. А мужиками в тайге становятся в четырнадцать лет, женихами – в шестнадцать, свое хозяйство заводят в двадцать, если на то будет разрешение отца.

Летом ребята построили зимовье под Араратами. Косили, жали, молотили… Мужики…

Тугим потоком по Щербаковке шла кета. Шла она с моря, с низовий Амура, шла тысячи верст, чтобы отметать икру на своих ложементах и умереть. Умереть, защищая свои икринки от прожорливых ленков и хариусов. Кета шла так густо на перекатах, что не всякий всадник рискнул бы пустить в это время коня вброд, многие ждали, когда схлынет косяк.

Побратимы поставили в протоке заездок: свалили через протоку вербину, вбили в дно колья, оплели из орешника крепкие бердыши, а из ивовых прутьев вместительную мордушу. Кета шла по извечным путям, рвалась в узкую протоку, текла в широкий зев мордуши. Успевай доставать снасть, развязывать устье мордуши и высыпать кету на берег. Лов в эту пору не считался запрещенным, если рыбак не перегораживал всей реки.

Ночью в сопках кричали изюбры. Ревели самые ярые певуны, ревели те, кто в этом году остался без гарема. Уже октябрь на дворе, а они все кричат. На берегу горел неспешный костерок. Таинственно помигивали звезды. Сонно, будто о чем-то сожалея, вздыхала река, утробно урчали перекаты. Холодные волны воздуха наплывали на костер. Дунул ветерок, подхватил дым и искры, сорвал листочки с дремотной талины. Качнулись холодные туманы над лесом, прижались к берегу. Ушли от ветра.

Устин Бережнов поднялся, пошевелил сутунки в костре, посмотрел на темные громады сопок, зябко зевнул, поежился от холодка, сказал:

– Что бы мы стоили без деда Михайлы? Он нам отдал свою душу. Для ча рвется в верха кета, для ча орет изюбряк, пошто суетится человек? А? Все потому, чтобы оставить после себе подобного. Потеха! Земля, мое тело, душа, рай, ад… Для ча? Не было бы нас, вовсе было бы так же: ревели бы изюбры, рвалась бы кета на ложементы, жадничали и хапали бы люди. А вот я не хочу быть таким!

– Хочешь ходить в лаптях, питаться черным хлебом? Это тоже было за сотню лет до тебя, – сказал длинную речь Петр Лагутин.

– Не было бы деда Михайлы, – заговорил Журавушка, – были бы мы до сих пор дети. Отнял он у нас ребячество: сразу земля, звезды, цари-государи, раскол, красивое слово. Сотворил в голове мешанину и ушел. Что было бы, ежли бы он до сих пор жил?

– Просто мы были бы во много раз умнее. Тебе же, дурню, может быть, такое и не впрок, – вспыхнул Устин. – Великий был человек, царство ему небесное, – широко перекрестился. – Не от него ли мы взяли, что все в этом мире смертно, даже звезды, наше солнце. Только звезды живут мильярды лет, а мы миг. Мы как лучик солнца: блеснул, и нет его. Но и этот миг прожить не умеем. Камень станет песком на косах, вон та сопка размоется водой, ветрами, и будет на ее месте ровное место. И на все мильены, а нам – миг… Хорошо сказал перед смертью деда Михайло, что, мол, природа всему голова, а не бог, – заключил Устин.

– Хватит вам, говоруны, живете только думами деда Михайлы, своих еще не накопили, – заворчал Петр.

– С чего же их копить, ить мы не прожили и десятой доли, сколь прожил наш прапрадед. Хватит того, что его думами живем да еще думами Макара Булавина. У наших-то головы пошли набок. Отцу – власть, другим – деньги. Дед Михайло умер, а на сорокоуст не нашлось денег.

– Зато с каким почетом хоронили Петрована, – перебил Журавушка Устина. – Вся округа собралась, на сорокоуст только завещал пять тыщ золотом, поминки – в десять, разные подарки.

– По деньгам и почет. А деда Михайлу хоронили мы да наши старушонки со старичками. Гордись, кто богат. Вот все нам и завидуют.

– Не мудри, Устин, в столько годков мудрецов не бывает, – буркнул Петр и завернулся в козью доху.

– Бывает, к уму деда Михайлы добавлю свой и стану мудрецом. Буду жить без денег.

– Даже Арсешка не такой дурак: сказывают, у него полон мешок денег, – ввернул Журавушка.

– Наговоры. Чего бы тогда он ходил в кожах? Баба снова брюхата, малышня голопуза. Арсе живет как птаха небесная: что дал бог, то и его. Он ловит рыбу острогами, а мы заездком. Разница есть. Он икру сам ест, а мы в города везем.

Устин сдернул с головы шапку – на плечи упали золотые кудряшки. Разметались, жарко заполыхали от огня. Шмыгнул носом, засмотрелся на речку голубыми глазами, чистыми, родниковыми.

– Гордись, что ты богат. А отчего богат-то? Оттого, что первым встречаешь солнце, последним провожаешь его. Дед Михайло говорил, что, мол, кто первым встречает солнце и последним провожает его, тот дольше живет. А пошто так, я не знаю.