Гюстав Флобер - Анри Труайя Страница 17

Ты думаешь, что будешь любить меня всегда, дитя. „Всегда“ – какое дерзкое слово в человеческих устах». И великодушно обещает: «В этом месяце я приеду повидаться с тобой. И останусь на целый день. Всего лишь через две недели – даже через двенадцать дней – я буду твоим». Только пусть не просит его изменить характер или образ жизни: «Ты просишь меня, скажем, писать тебе каждый день, а если я не сделаю этого, станешь упрекать меня. Так вот, мысль о том, что каждое утро ты хочешь получать от меня письмо, будет мне мешать его писать. ^[106] Позволь мне любить тебя так, как я умею, как я привык, „по-моему“, как ты говоришь. Не принуждай меня ни к чему, и я сделаю все». ^[107]

Несмотря на эти объяснения, она не может понять, почему в двадцать пять лет ему нужен предлог для того, чтобы уехать из дома. «Моя мать не может жить без меня, – убеждает он ее. – Не успеваю я отъехать, как она начинает переживать. А из-за того, что она страдает, я волнуюсь не меньше, чем она. То, что для других ничто, для меня значит много. Я не могу не обращать внимания на людей, которые с печальным выражением лица и глазами, полными слез, просят меня. Я слаб, как ребенок, и уступаю, потому что не люблю упреков, просьб, вздохов». ^[108] Поскольку Луиза продолжает настаивать, надеясь приехать к нему в Круассе, он с возмущением разубеждает ее: «К чему мечтать о подобных глупостях? Это невозможно.

Все вокруг завтра же будут знать об этом; и глупые сплетни не закончатся никогда». ^[109] Она задета и иронизирует: «Значит, ты под присмотром, как юная девица!» Не смущаясь, он продолжает держать ее на расстоянии. По его просьбе она должна отправлять свои письма Максиму Дюкану, который перешлет их ему в другом конверте. Он прилетает к ней в Париж внезапно, как порыв ветра. Короткая страсть – и он уезжает, чтобы не волновать мать. Луиза упрекает его за поспешность, с которой он оставляет ее. Он в сотый раз оправдывается: «Как могу я остаться? Что бы ты сделала на моем месте? Ты все время говоришь о том, что тебе тяжело; я верю этому, ибо видел тому доказательства. Но я вижу еще одного страдающего человека, того, который рядом со мной, ^[110] только он никогда не жалуется и даже улыбается; рядом с ним твои переживания, более чем преувеличенные, всегда будут всего лишь уколом по сравнению с ожогом, конвульсией – рядом с агонией. Вот тиски, в которых я нахожусь. Две женщины, которых я люблю больше всего на свете, набросили на мое сердце с двух сторон удила, за которые держат меня, и тянут каждая в свою сторону, используя то любовь, а то страдание… Не знаю больше, что сказать тебе, я не знаю, что делать. Когда разговариваю с тобой, боюсь обидеть, а когда касаюсь – причинить боль. Ты помнишь мои грубые ласки, как сильны были мои руки, ты почти дрожала! Я заставил тебя несколько раз вскрикнуть. Ну же! Будь умницей, девочка, не огорчайся по пустякам!.. Я люблю так, как умею любить, больше или меньше, чем ты? Кто знает. Но я люблю тебя, верь; и когда ты упрекаешь меня за то, что я делал ради простых женщин то же, может быть, что делаю ради тебя, клянусь, я не делал этого ни для кого. Ради тебя, единственной и первой, я отправился в поездку, и уже за одно это я тебя люблю, ибо никто не любил меня так, как ты. Ты первая такая». ^[111]

Вдали от Луизы он мечтает о ней с наслаждением, рассматривая ее туфельки или портрет-гравюру, обрамленную в черное дерево, которую она прислала ему с Максимом Дюканом. Может быть, он любит ее больше издалека? Когда ее нет рядом, чтобы ранить его обидными словами, он растроган, дает волю воображению, он витает в облаках. Потом вдруг спускается на землю. Ибо все более и более требовательная Луиза желает иметь от него ребенка. Сама лишь мысль об этом парализует его от страха и почти что отвращения. Он строго выговаривает ей за эту идею фикс: «Ты находишь удовольствие в высшем эгоизме своей любви, в мысли о ребенке, который может родиться. Ты хочешь его, признайся; ты надеешься на то, что он станет еще одной узой, которая сможет связать нас; для тебя он – своего рода контракт, который соединит в одну две наши судьбы. Боже правый! Только потому, что это ты, я не стану сердиться на тебя, милая, за это желание, которое абсолютно несовместимо с моим представлением о счастье. Я, давший себе клятву не привязывать чью-либо жизнь к моей, дам жизнь другому… От одной только этой мысли у меня холодеет спина; и если для того, чтобы помешать ему родиться, нужно будет выйти из игры – Сена рядом, я брошусь туда, не мешкая, с 36-килограммовым грузом на ногах». ^[112]

Она возмущена эгоизмом мужчины, который говорит, что любит ее. Она досадует и оскорбляет его в письме. Он пишет в ответ: «Гнев, боже правый! Злобность и непристойные слова, сальности. Что все это значит? Неужели ты любишь споры, упреки и все эти жестокие ежедневные перебранки, которые превращают жизнь в настоящий ад?.. Неужели ты любишь меня, если думаешь, что я стану все это переносить?» ^[113] Она упрямо и ласково продолжает настаивать на том, чтобы видеться с ним чаще. Он в конце концов уступает и предлагает ей встретиться в Манте, на полпути между Парижем и Руаном, в гостинице Гран Серф. Однако намерен вернуться домой в тот же вечер, чтобы не волновать мать: «Вся вторая половина дня будет нашей… Ты довольна мной? Ты этого хотела? Видишь, как только я могу встретиться с тобой, то при любом удобном случае бросаюсь к тебе, как голодный пес». ^[114] Однако она не рада, а возмущена тем, что он уделяет ей так мало времени, и отчитывает его: «А я-то надеялась, что ты приедешь поцеловать меня за идею, которая пришла в голову относительно нашего путешествия в Мант!.. И что же? Ты заранее предупреждаешь меня о том, что останешься ненадолго…» ^[115] В конце концов она принимает его план, он намечает путь: «Садись на поезд, который отправится из Парижа в девять утра. Я в то же время выеду из Руана». ^[116]

Их встречи после разлук так радостны, так горячи, что вместо того, чтобы расстаться вечером, как условились, они проводят в гостинице ночь. Флобер, не предупредивший мать, увидев ее на следующий день, чувствует себя провинившимся ребенком. Речи не может быть о том, чтобы он признался, что у него есть любовница! Он наспех сочиняет какое-то извинение своему опозданию. «Я придумал историю, в которую мать поверила, – пишет он Луизе, – но бедная женщина вчера очень волновалась. Она пришла в одиннадцать вечера на вокзал; она не спала всю ночь и переживала. Сегодня утром я встретил ее на перроне, она была очень встревожена. Она ни разу не упрекнула меня, но ее лицо было самым большим упреком». И утверждает как любовник, сознающий свои подвиги: «Знаешь, это был самый прекрасный наш день! Мы любили друг друга еще лучше; это было неслыханное наслаждение… Я горд тем, что ты сказала, будто никогда не испытывала подобного счастья. Твоя страсть вдохновляла меня. А я, я понравился тебе? Скажи мне это; мне будет приятно… Прежде чем лечь спать, я хочу, как и обещал, послать тебе еще один поцелуй, слабое эхо тех, которыми вчера в тот же час я страстно покрывал твои плечи, когда ты кричала мне: „Укуси меня! Укуси меня!“ Помнишь?» ^[117] Она, в свою очередь, прославляет их союз в безумных стихах и посылает их ему: