Жизнь Бальзака - Грэм Робб Страница 17

Несмотря на порочную обстановку, окружавшую его, а может быть, наоборот, благодаря ей Бальзак был счастлив. Клерки отличались живостью характера; среди них было несколько начинающих писателей. До Бальзака в контору приняли молодого человека по имени Эжен Скриб – будущего драматурга¹²². Посыльный, Жюль Жанен, в будущем получит титул «Принца критиков». Он гневно обрушится на цинизм «Утраченных иллюзий»¹²³. Благодаря еще двум клеркам, которых Бальзак знал по конторе мэтра Пассе, он теперь оживает в глазах своих современников на пороге зрелости: «В те дни он был не тучным, а скорее стройным, и лицо у него было узкое, а не круглое. Зато он всегда был румяным; глаза так и сверкали. Его походка и поведение свидетельствовали об определенном самодовольстве и носили приметы жизнерадостности и здоровья, какие обычно встречаешь у провинциалов»¹²⁴.

Еще один современник, знавший Бальзака по Вандомскому коллежу, добавляет следующие подробности: «густые черные спутанные волосы, худое лицо, большой рот и, уже тогда, плохие зубы». «Он никоим образом не был дамским угодником»¹²⁵.

Оба современника вспоминали о Бальзаке уже после его смерти. Но похоже, даже в юные годы, еще не став «тем самым Бальзаком», он производил на людей сильное впечатление. Многие считали его глупым и неуклюжим, оскорбительно или нелепо уверенным в себе, одновременно открытым и замкнутым. Почти все, кто знали его, вспоминают его черные, «магнетические» глаза – как будто они принадлежали другому человеку. Почти все воспоминания о молодом Бальзаке окрашены либо завистью, либо просто изумлением, что из Оноре вышел великий писатель: «Главный клерк был довольно жизнерадостным малым, который любил пошутить… “Знаете ли вы, что мы нашли в столе Бальзака? – спросил он меня однажды, расхохотавшись. – Книгу Монтеня! Бальзак читает Монтеня! Ха-ха-ха!” Через несколько месяцев я услышал, что Бальзак покинул контору, и главный клерк, снова в приступе гомерического хохота, сообщил мне: “Вы можете себе представить? Бальзак пишет в газетах! Он приходил и показывал нам свою статейку о какой-то бездарной постановке… Какая нелепость!..” Признаюсь, я склонен был ему поверить»¹²⁶.

Оноре ближе сходился с пожилыми людьми. Гийонне де Мервиль был «симпатичным, остроумным человеком»¹²⁷, предпочитавшим дело еде и напиткам. Он поддерживал отношения со своим «милым и славным учеником» и каждый год приглашал его на праздничный ужин, иногда соблазняя его тем, что специально для него пригласил «молодую красавицу»¹²⁸. Бальзак посвятил своему бывшему наставнику «Случай из времен террора» (Un Épisode sous la Terreur). Отчасти ему труднее было заводить друзей среди сверстников потому, что он выработал для себя идеал дружбы: «С юности, в школе, я ищу… нет, не друзей, но друга. Я разделяю мнение Лафонтена, и мне еще предстоит найти то, что в таком ярком свете рисует мне мое требовательное и романтическое воображение»¹²⁹.

Так семь лет спустя Бальзак убеждал в своей невинной преданности герцогиню д’Абрантес. Но в то время у него не было близких друзей еще по одной причине: он то и дело пытался раздразнить других или манипулировать ими. Один из клерков, Эдуар Монне, вспоминает, что по вечерам в конторе мэтра Пассе часто пили пунш или играли на музыкальных инструментах. Когда достали карты, Бальзак, как всегда, решил скаламбурить и спросил: «Монне, где твои моннеты?» И так до бесконечности. (Став музыкальным критиком, Монне сменит имя на Пола Смита.) Отец Бальзака подвергался такому же обращению. Оноре нравилось доводить его до белого каления, когда он притворялся, будто всерьез считает, что фигуры на китайских вазах и ширмах на самом деле всецело реалистичны: им недостает перспективы из-за необычного устройства зрачка азиатов¹³⁰.

Стремление манипулировать другими просто забавы ради – или для того, чтобы сделать других интереснее, чем они были на самом деле, – прощается зрелому писателю. Бальзак от природы был талантливым актером и великим ценителем собственных представлений; в силу своего нарциссизма он часто не замечал, как оскорбляет чувства других.

Если Бальзаку предстояло иметь дело с женщинами, он тщательнее продумывал свое поведение. На одной вечеринке в доме мэтра Пассе он уверял однокашника по Вандомскому коллежу, что с помощью «магнетических лучей» может убедить красивую молодую женщину поцеловать его. Неудача его не обескуражила. «Скоро, – хвастался он, – я буду обладать тайной этой загадочной силы. Я заставлю всех мужчин подчиняться мне, а всех женщин – восхищаться мною». В другой раз Монне проходил мимо дома на улице Тампль. Задрав голову, он увидел в зарешеченном окне Бальзака. Тот завязывал галстук при свече: «Я до сих пор вижу на его лице самодовольную улыбку; и, если бы я хотел нарисовать аллегорию самоуверенности и проворства, мне не потребовался бы другой натурщик». После возвращения в Париж Бальзак стал брать уроки у танцовщика из Оперы. На пригородных балах, где его сестры должны были ослеплять потенциальных женихов, он пробовал применить свои навыки в действии. После тяжелой неудачи он заметил, что женщины смеются над ним, и «поклялся завоевать общество другими средствами, а не изяществом и достижениями, созданными для гостиных»¹³¹.

С 1816 по 1818 г. Бальзак был прилежным студентом, но не в школе права. Куда интереснее ему казалась программа Сорбонны. Там читали лекции три молодых профессора, и к ним набивались полные залы¹³². Гизо, будущий премьер-министр, преподавал современную историю. Вильмен, который в 1816 г. перешел в Сорбонну из коллежа Карла Великого, замечательно давал литературу. Старые нравственные суждения уступали сочетанию исторических фактов и личным впечатлениям. К литературным произведениям предлагалось относиться не как к сборникам непогрешимых истин, но как к точке зрения на общество. Романтизм проник и в ученые круги. Самое интересное, в то же время широкое распространение получили сочинения заграничных авторов: Гете, Байрона, Вальтера Скотта и драматурга, который до тех пор считался слишком вульгарным, чтобы его можно было помещать в учебный план, – Вильяма Шекспира.

Самым влиятельным из трех любимых преподавателей считался Виктор Кузен. Как ни странно, он преподавал философию, не требуя от учеников приходить к тем же выводам, что делал он сам. Он первым представил французам Канта и познакомил поколение писателей-романтиков с радостью чтения без понимания. Попытка Кузена очистить прочную теорию от всех предыдущих систем напоминает фундаментальный подход структуралистов; но Кузен был против «геометрического» мышления. Он посмел поставить темную, субъективную психологию в основу философии и определить «безучастную эмоцию Красоты» целью всех искусств или, если следовать его знаменитой фразе, «искусством для искусства».

Бальзак в карикатурном виде изобразил Кузена в 1832 г. как человека, который пытался ко всеобщему удовлетворению объяснить, почему Платон – это Платон¹³³. В то время он считал, что писателям следует предлагать «устоявшиеся мнения», а не посылать читателей рыскать в океанах сомнений и размышлений. Впрочем, в 1818 г. антенны Бальзака были настроены на все, что сулило интеллектуальные приключения. После лекций он бежал в библиотеку или бродил по Латинскому кварталу, выискивая на лотках редкие и интересные издания. Затем он несся домой «с пылающей головой» – ему не терпелось поделиться с сестрами тем, что он узнал. Он хотел собраться с мыслями и дать объяснение буквально всему. В Музее естественной истории он слушал Кювье, «величайшего поэта нашего века», человека, который раскапывал допотопные цивилизации в каменоломнях Монмартра, «воссоздавал миры из выбеленных временем костей; подобно Кадму, отстраивал города при помощи зубов; он вновь населил тысячу лесов зоологическими диковинками»¹³⁴.