Николай I - Дмитрий Олейников Страница 17

Однако Константин приезжать не хотел. Он был уверен, что всё разъяснено бумагами из тайного конверта, прежде всего манифестом о передаче престола Николаю. Если же его признают императором, хоть и временно, то он не только не поедет в столицу, но и «удалится ещё далее, если всё не устроится согласно воле покойного императора».

Началась борьба за престол, которую граф Рибопьер назвал «единственной в летописях истории борьбой двух братьев из-за того, кому не царствовать», «борьбой великодушной, но пагубной» ^[111].

По городу поползли неясные толки и слухи. Ведь «повелений от императора, которому присяга принесена была, — не приходило; дела останавливались совершенно» ^[112]. Александр Дмитриевич Боровков, будущий делопроизводитель Следственной комиссии по делу декабристов, передавал настроения тех дней так: «Неопределённое чувство страха закралось в сердца жителей: пролетела молва, что цесаревич Константин отказывается от престола, что великий князь Николай тоже не хочет принять бразды правления; носились несвязные толки о конституции, и содрогались благонамеренные». На Монетном дворе резали штемпели для новых рублей — с профилем императора Константина I. Газеты печатали известия о том, что «Его величество Государь Константин Павлович находится, благодаря Всевышнему, в вожделенном здравии» ^[113].

Константину отдавали предпочтение политики, которые надеялись на возобновление либеральных александровских времён, а также военные, в кругу которых было распространено мнение о том, что Николай груб и жесток по отношению к подчинённым. Кроме того, 29-летнего младшего брата считали гораздо менее опытным в государственных делах.

Среди тех, кто понимал это, был Николай Михайлович Карамзин, автор «Истории государства Российского». Он не занимал официально никакого поста, но обладал значительным авторитетом в высших слоях общества. Его звание «историо-граф» прислуга переделывала в более понятное «граф истории». Капитальный труд Карамзина выходил в свет безо всякой цензуры, а его политические записки, подававшиеся императору Александру, меньше всего стремились подладиться под воззрения и чувства правителя.

Политическую позицию Карамзина близко знавший его Пётр Андреевич Вяземский называл позицией «либерала-консерватора». С одной стороны, «граф истории» считал счастливейшим для гражданина российского время Екатерины Великой, с её идеалом «законной свободы». С другой — требовал от правителей мудрости «более хранительной, нежели творческой», напоминал правило мудрых: «Всякая новость в государственном порядке есть зло, к которому следует прибегать только по необходимости, ибо только одно время даёт твёрдость уставам». Либерал Александр не принимал такие рассуждения. И Карамзин поспешил к Николаю Павловичу, как только узнал, что именно он унаследует императорскую власть.

Совсем недавно, ещё 31 октября, Николай с удовольствием слушал чтение Карамзиным новых глав «Истории государства Российского», теперь же стал прислушиваться к его воззрениям историко-политическим. С 28 ноября историк начал ездить во дворец по приглашению Марии Фёдоровны. В её присутствии Карамзин беседовал с Николаем, «говорил смело и решительно про ошибки предыдущего царствования». Он, по выражению Михаила Петровича Погодина, стремился «застраховать, сколь возможно, судьбу России» и желал, чтобы «преемник Александра избегнул ошибок предыдущего царствования и исправил зло, им причинённое». Одной из важнейших ошибок Александра Карамзин считал его «излишнюю любовь к государственным преобразованиям» ^[114].

— Пощадите, пощадите сердце матери, Николай Михайлович! — воскликнула однажды императрица Мария Фёдоровна, прежде долго в молчании выдерживавшая критику правления её старшего сына.

— Ваше величество! — отвечал воодушевлённый Карамзин. — Я говорю не только матери государя, который скончался, но и матери государя, который готовится царствовать.

Когда Карамзин пересказывал эту сцену жене, «лицо у него горело, щёки были красны, глаза сверкали каким-то неестественным блеском, голос дрожал: "Государыня меня останавливала, как будто я говорил только для осуждения! Я говорил так, потому что любил Александра, люблю отечество и желаю преемнику… исправить зло, им невольно причинённое!" По собственным словам историографа, ездить во дворец значило для него "служить свою святую службу любезному Отечеству, отдавать ему… свой последний долг"» ^[115].

Карамзин передал Николаю копию своей главной аналитической работы «Записки о древней и новой России» (под названием «Сравнение царствований Петра I, Екатерины II и Александра I»), и тот сохранил её в своём архиве ^[116].

0 том, насколько император доверился историку, свидетельствует его желание поручить именно Карамзину составление важнейших государственных бумаг, начиная с манифеста о восшествии на престол.

В начале декабря манифест был написан, поправлен виртуозом канцелярского языка Михаилом Михайловичем Сперанским, но без официального заявления от Константина обнародован быть не мог. Константин же в Варшаве ждал манифеста о вступлении на престол Николая, ибо считал, что об отказе от имперской короны уже объявил и долг свой исполнил. Он будто говорил своим поведением: «Делайте со своим царством что хотите, только оставьте меня в покое».

Между Петербургом и Варшавой сновали адъютанты, курьеры и фельдъегеря. Раз уж Константин не хочет приехать — решили в Петербурге, — пусть хотя бы напишет официальный манифест о передаче престола Николаю. Как вспоминал декабрист Беляев: «Присяга Николаю без манифеста со стороны Константина, его упорное отсутствие порождали в самых даже тихих и не свободомыслящих недоумение, смущение и каждый считал новую присягу противною совести» ^[117].

Днём принятия важнейших решений стала суббота, 12 декабря (по совпадению — день рождения императора Александра). «Какой день для меня, великий Боже, — записал Николай в дневник, — день решительный для моей судьбы и в это самое число!» ^[118] В шесть утра его разбудили известием о прибытии курьера из Таганрога — со спешным пакетом от бывшего при Александре I начальника Главного штаба Ивана Ивановича Дибича, с надписью «О самонужнейшем». Дибич докладывал, что начиная с лета 1825 года унтер-офицер Иван Шервуд и капитан Аркадий Майборода начали доносить о существовании в армии тайных антиправительственных обществ, члены которых могут воспользоваться сложившейся ситуацией в своих заговорщических целях. Цели эти до конца не выяснены, но связаны с политическими убийствами ^[119]. «Пусть изобразят себе, что должно было произойти во мне, когда, — вспоминал Николай, — увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабии». Среди деятелей тайных обществ упоминались и знакомые, например, квартирмейстер подчинённой Николаю дивизии (фактически начальник штаба) гвардии капитан Никита Муравьёв. «Тогда только почувствовал я в полной мере всю тягость своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полною властью, с опытностью, с решимостью — я не имел ни власти, ни права на оную…» ^[120]