Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман Страница 17

Дело в том, что по части общения с противоположным полом опыта у меня не было никакого. Естественно, разговоры «об этом» в нашей солдатской среде не прекращались, я тоже пытался вносить свою лепту, но если доходило до дела, я краснел, как рак, в обществе любой малознакомой девчонки, а своей у меня не было. Когда началась война, мне было семнадцать, и с первого дня войны в рейхе было строго-настрого запрещены все танцевальные вечера. Мол, считалось, что не к лицу немцам отплясывать, в то время как их фатерланд ведет борьбу не на жизнь, а на смерть с мировым врагом. Задним числом я понимаю, что тогда я жаждал любви, совершенно неосознанно, не умея толком облечь желаемое в слова, вероятно, и Анна желала быть любимой, и мы оба на бессловесном уровне понимали друг друга. Ненароком встречаясь глазами, мы торопливо отводили их.

Все мы недоумевали, если не сказать больше, когда Анна вместе с братом внезапно исчезали на несколько часов, а то и на целый день непонятно куда. И что самое странное, никто из нас никогда не замечал их ухода. Пару раз я спрашивал Анну, где она была, но девушка всегда возмущалась, давая понять, что это не мое дело. Мать объясняла ее отсутствие тем, что Анна ходила к родственникам помогать по хозяйству в соседний Османчек, а когда я в очередном разговоре с Анной напомнил ей, что дорога туда проходила через контролируемый партизанами район, она с плохо скрытым вызовом заявила, что, дескать, для нее партизаны не опасны. Когда я предупредил ее, что достаточно одного подозрения в связи с партизанами, и ее расстреляют или повесят, в ответ она опять же вызывающе пожала плечами. Мы в своей солдатской компании обсудили этот вопрос, думая, как нам поступить — сообщать или не сообщать командиру роты о явно подозрительном поведении брата и сестры, но в конце концов мы решили разобраться с этим сами. Я чувствовал, что должен, будучи единственным, кто понимал по-русски, выставить Анну в выгодном свете, ссылаясь на ее высказывания, правда, несуществующие, и мои товарищи решили спустить все на тормозах. Я чувствовал, что играю с огнем, но предпочитал не копаться в своих эмоциях, да и не имел по этой части особого опыта в силу своей молодости. Однако я осознавал наличие той самой незримой связи между нами с Анной, именно это осознание и заставило меня поступать так, а не иначе. Правда, от внимания моих сослуживцев не ушло, что я в последнее время какой-то необычно тихий и задумчивый. Они не подозревали, какая буря чувств бушевала внутри меня.

По ночам, когда выставлялся постовой, мы всегда оставляли входную дверь незапертой. И в одну из таких ночей, когда была моя очередь стоять на посту, я, возвращаясь в дом, чтобы поднять сменявшего меня товарища, обнаружил, что дверь все же на запоре. Но стоило мне пару раз повернуть ручку, как изнутри донеслись легкие шаги. Дверь бесшумно отворилась, и на пороге я увидел Анну. В полумраке я разобрал, что она в ночной сорочке и с распущенными по плечам волосами. Казалось, что она в эту ночь не смыкала глаз. В комнате, похоже, все остальные спали, и какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Я не хотел заговаривать первым, но чтобы переломить странную ситуацию, попытался зайти внутрь. Но вместо того, чтобы повернуться и пройти к своей кровати и оставить меня закрыть дверь, девушка, чуть посторонившись, чтобы пропустить меня, продолжала стоять в проеме. Мне пришлось чуть ли не протискиваться мимо нее, и в этот момент наши тела соприкоснулись. У меня было ощущение, что меня ударило током. Подобное переживаешь, по-видимому, входя в рай. Растолкав сменявшего меня товарища, я улегся на свое одеяло в считаных сантиметрах от кровати Анны. В ту ночь ни о каком сне и речи быть не могло — я прислушивался к каждому шороху, исходившему от нее. Анна тоже не уснула, тут я мог спорить на что угодно, но утром все между нами было как обычно. Ни единого намека на то, что произошло ночью.

Наступило воскресенье, день выдался погожий, приход весны чувствовался буквально во всем. Наша четверка уселась на траву и наслаждалась пригревавшим солнцем. В этот момент я увидел, как Анна, спустившись по лестнице, направилась к узкой тропинке, ведущей к речке. На ней было довольно красивое серо-зеленое платье, волосы собраны на затылке в узел, а на ногах белые чулки. Мне она показалась в тот момент просто красавицей, и когда один из наших засмотрелся на девушку, я испытал прилив гордости. Поворачивая на тропинку, она бросила на меня взгляд мельком, но достаточно многозначительный. Едва она скрылась из виду, как я объявил, что, мол, мне необходимо сбегать в деревню, лежавшую в противоположной стороне от речки. Но, едва исчезнув из поля видимости моих товарищей, я чуть ли не бегом припустил к речке. Добравшись до воды, я понял, что в этом месте тропинки нет, а берега илистые, топкие. Пришлось какое-то время идти прямо по воде, держась за свисавшие ветви деревьев, низко склонившиеся над речкой. Хорошо хоть, что не лесная чащоба, подумал я. Сердце подсказывало мне, что Анна будет ждать меня, и, одолев очередной поворот русла, я увидел ее. Девушка присела у самой воды на корточки и сосредоточенно смотрела в нее, будто что-то разглядывая. Медленно повернув голову, она заметила меня и, как мне показалось, вовсе не была удивлена моим появлением здесь. Миновав мелководье вброд, я скинул пилотку на траву рядом с ней и тихо произнес по-русски:

— Анна, моя Анна!

— Здравствуй, Генри, — ответила она.

Только это мы и сказали друг другу. Мы стояли почти вплотную, но не дотрагиваясь друг до друга. Анна неотрывно смотрела прямо мне в глаза. Я вибрировал будто до предела натянутая струна — еще бы, такое со мной было впервые! Впервые оказаться наедине с Анной! Общение шло на уровне эмоций, не слов, что могли значить слова тогда? Казалось, я весь обратился в осознание ее присутствия. Тут Анна отступила и уселась на ствол поваленного дерева, а я шлепнулся на траву у ее ног. Не требовалось особой проницательности, чтобы понять, что и девушка взволнована, но, совладав с собой, она, по-прежнему глядя мне в глаза, едва слышно произнесла:

— Генри, у меня на душе камень. Ну, почему, почему ты оказался здесь, в моей стране, в такой роли?

— Анна, я в этом не виноват. В прошлом году меня призвали в армию, потом подготовка, потом Франция, а оттуда погнали сюда. Я и понятия не имел, что попаду в Крым, я вообще не знал, что Крым существует и что он — тоже часть Советского Союза!

В принципе, все именно так и было.

— Но ты понимаешь, что между нами никогда не сможет быть ни дружбы, ни чего-то большего. Это ты понимаешь, Генри, или нет? Наша страна такая красивая, а ты пришел сюда, как солдат, как враг, мы жили в мире, мне так нравилось жить здесь. Я так ее люблю, что готова жизнь отдать, чтобы защитить ее. Даже от тебя, Генри. Ты ведь враг для нас, врагом был, и им останешься. И мира между нами быть не может, пока мы вас не прогоним отсюда. Ну, скажи мне, какое право мы имеем на наши чувства друг к другу?! Ты меня понимаешь, Генри?

— Да, Анна, понимаю. Я все понимаю. Но у меня нет слов, чтобы объяснить, как же все-таки мерзко ощущать себя оккупантом чужой страны и как отвратительно сознавать, что и ты меня таким считаешь. Признаюсь, я никогда до этой поры об этом не задумывался.

Нам столько хотелось тогда сказать друг другу, но, вероятно, моего скудного словарного запаса не хватило и на сотую долю того. Потом Анна, держа в руках букетик полевых цветов, вдруг склонила голову и расплакалась. Мне было невыразимо больно смотреть на нее, и одновременно я испытал счастье, потому что эти слезы говорили мне куда больше слов. Когда я, желая утешить ее, ласково дотронулся до ее плеча, она сказала: «Нет, Генри, нет, не надо этого!»