Против «мессеров» и «сейбров» - Сергей Крамаренко Страница 17

При очередном осмотре врач хмурится. Ему не нравится мизинец моей правой руки.

– Он у вас не заживает и надолго задержит вас здесь, его надо отрезать.

Мне жалко пальца, но хочется быстрее поправиться, поэтому я соглашаюсь. Но мои соседи по палате, узнав о решении врача и моем согласии, возмущаются:

– А тебе не предлагали заодно ногу отрезать? Разреши – сразу голову отхватят! Ты только дай им согласие – вмиг всего лишишься!

На мои попытки оправдаться желанием выписаться побыстрее, они логично отвечают:

– На неделю поторопишься – всю жизнь будешь мучиться. А потом рука просто некрасивая будет, и работать ею будет труднее.

Не знаю уже, какой довод убедил меня, но на другой день я категорически отказываюсь от операции. Врач рассержен:

– Тогда сразу выпишем.

– Меня это даже радует, – говорю я. – Я согласен выписаться!

Но выписать меня с незажившими ранами врач не осмеливается. Мне прописывают различные физиопроцедуры (кажется, с йодом), и раны понемногу начинают заживать. Мои выходы на свежий воздух становятся продолжительнее. Меня неодолимо тянет на аэродром: издали я вижу знакомые силуэты «лавочкиных». В один из дней я добираюсь до края аэродрома и подковыливаю на своих костылях к ближайшему самолету.

Не верю своим глазам: у самолета стоят летчики моей эскадрильи – Соколов, Вялов, адъютант Непомнящий. Я подхожу ближе: меня не узнают и особого внимания мне не уделяют. Тогда я робко спрашиваю:

– Ребята, не узнаете? Это я, Байда!

На меня подозрительно смотрят, окружают и рассматривают. Наконец кто-то говорит:

– Смотри-ка, правда Байда. А мы-то... – недоговаривает он.

Много позднее я узнаю, что, прилетев домой, летчики доложили, что видели, как мой самолет был подожжен и горящим упал на землю. Парашюта никто не видел... О моей гибели было доложено, домой ушла похоронка, а мои вещи разделили друзья.

Меня отводят в штаб эскадрильи, там я рассказываю свою историю, и на следующий же день меня забирают из госпиталя. Оказывается, главнокомандующий ВВС маршал^[2] Новиков, узнав от командира полка, что нашелся погибший летчик, приказал отправить меня на лечение в Москву, в Центральный авиагоспиталь.

Я снова прощаюсь с летчиками полка, и самолет Ли-2 взмывает в воздух. Прощай, Проскуров! Я ложусь на чехлы и отдыхаю. Иногда я спрашиваю у летчиков, где мы летим, и мне называют города Киев, Брянск, Москву. В Москве посадка, и здесь я с трудом выхожу из самолета. «Санитарка» везет меня по Москве, потом мы въезжаем в лес, проезжаем ворота, и я вижу красивый белокаменный дом с колоннами. Это авиагоспиталь. В приемном покое медсестра в белом халате записывает мои данные, затем дежурный врач проводит осмотр и направляет меня в хирургическое отделение.

Жизнь в госпитале, спокойная и размеренная в те дни, оживлялась салютами в честь дивизий, корпусов и армий, освобождавших наши города. Выход на государственную границу, открытие второго фронта... Фашизм явно шел к своему концу! Впереди начинала алеть заря Победы.

Лечение и время делали свое дело. Разбитые кости правой ноги и пальца срослись. Правда, наступать на ногу было больно, но с помощью палки я уже мог довольно сносно передвигаться. Что касается кожи на моем лице, то хотя она была еще красной, но рубцов не было.

Скоро меня осмотрела медкомиссия и сочла необходимым направить в санаторий для выздоравливающих «Востряково», расположенный в районе станции Барыбино. Неожиданно для себя в санатории я встретил своего первого командира полка Анатолия Голубова, рассказавшего мне совершенно невероятную историю: он остался жив после прыжка из самолета без парашюта.

Весной 1943 года Голубов был переведен из нашего полка в соседний полк – 18-й гвардейский. Этот полк имел хороший летный состав, летавший на «яках». Кроме того, с 1944 года в составе полка была эскадрилья французских летчиков-добровольцев, которые прибыли, чтобы в русском небе сражаться за французскую землю. Французы добирались в Союз разными путями, большинство – через Египет и Иран. Формировалась эскадрилья в Иваново, затем под Тулой. Одними из первых они получили новые тогда самолеты Як-1 и, нужно сказать, освоили их хорошо и, имея большой налет, воевали на них прекрасно. Отличала французов и отличная групповая слетанность. Взлетали они обычно парой, но в бою часто рассыпались, возвращались на аэродром поодиночке и при этом несли большие потери. Много французских летчиков остались навсегда в нашей земле...

Видимо, поэтому командование решило подобрать 18-му гвардейскому полку опытного командира, это назначение и получил наш командир майор Голубов. Надо сказать, что с первых дней он и в этом полку завоевал прочный авторитет, пользуясь большой любовью и уважением всех летчиков полка, в том числе и у французских пилотов.

Известность получил эпизод, когда в один из дней Голубов увидел идущий с запада немецкий самолет-разведчик Ю-88 в сопровождении двух истребителей. Быстро сев в самолет, запустив мотор и взлетев, он набрал высоту и, догнав немцев, сбил одного из прикрывавших разведчика истребителей. Затем сблизился с Ю-88 и поджег его – немецкий экипаж выбросился на парашютах. Так как бой проходил почти над расположением штаба воздушной армии, то немецкие летчики после приземления были взяты охраной штаба в плен. Командующий 1-й воздушной армией сам приехал в полк и наградил Голубова орденом Красного Знамени.

Прыжок без парашюта Голубов совершил летом 1944 года. Тогда наши танковые корпуса, прорвав оборону немцев в Белоруссии, рвались на запад и уже вышли далеко за Минск. Связь камандования с ними была потеряна, и теперь в передовые танковые части необходимо было доставить вымпел с приказом об их повороте на юг: это должно было завершить окружение немцев в районе Минска.

Погода стояла на редкость плохая: низкая облачность, дождь. В такую погоду Голубов решил лететь сам, ведя свой истребитель над самыми верхушками деревьев. Найдя наши танки за Минском, он сбросил им вымпел, но на обратном пути его самолет был подожжен немецкими зенитными пулеметами. На горящем самолете Голубов продолжал лететь на восток. Пламя достигло кабины и стало обжигать летчика, и тогда Голубов открыл фонарь и, высунув лицо, пытался вести самолет и дальше. Но сильный воздушный поток вырвал его из кабины, а малая высота полета – метров 30—50 – не позволила парашюту открыться. В полк пришло известие, что Голубов погиб, и летчики 18-го гвардейского полка и французской «Нормандии» поделили на память все его вещи...

Очнулся Голубов уже в госпитале. Саперы, доставившие его туда, рассказали, что увидели летящий со стороны немецких позиций наш горящий истребитель. От самолета отделился летчик – он ударился о болотистый луг, его подбросило вверх, он пролетел метров 100—150, снова коснулся земли, отпрыгнул, пролетел по воздуху еще метров 15—20, снова отпрыгнул и лишь еще через 5—6 метров упал и зарылся в землю. Когда саперы подошли, то обнаружили еще живого летчика в мягкой почве болотистого луга и, буквально «выкопав» его, отправили в госпиталь. В госпитале Голубова «собрали»: у него было 10 или 12 переломов костей. Через пару месяцев они срослись, и тогда Голубова направили долечиваться в санаторий, где мы с ним и встретились.