Разведчик в Вечном городе. Операции КГБ в Италии - Леонид Колосов Страница 17

Редко случается так, что журналист остается верным одной стране, в которой побывал однажды, а потом неоднократно возвращался туда вопреки объективным закономерностям и субъективным частностям. Володя проработал на Апеннинах собственным корреспондентом «Правды» десяток лет, а когда оказался в других странах, в его очерках и корреспонденциях продолжала звучать «итальянская нотка» — то древнеримской пословицей, то сопоставлением с событием, происшедшим на апеннинской земле. Он знал большие и маленькие «секреты» жизни в Италии, большие и маленькие «сфуматуры», то бишь частности языка этой страны. Потому-то и не были редкостью его пяти- и шестиколонные подвалы с очерками и репортажами из Италии.

Владимир Ермаков был журналистом-международником в самом широком смысле слова, и его последняя должность — политического обозревателя АПН — как нельзя лучше соответствовала его возможностям и способностям, его знаниям политических аспектов европейских проблем.

Наверное, самое тяжелое для журналиста — писать о безвременно ушедшем друге, с которым делил горести и радости, удачи и неудачи. С другой стороны, кто же напишет, как не ты, знавший его как журналиста и как человека лучше, чем другие?

Дружба наша была сложной. Мы ссорились и мирились, расходились и сходились, любили и не любили друг друга, чего только не случалось на длинной дороге жизни, в которую вошел и «итальянский» период, и «московский»… В Италии, правда, мы встречались чаще, в Москве — реже. И только по нашим детям да новым клочкам седых волос замечали, до чего же быстро бегут годы. Мне и сейчас кажется, что вот-вот зазвонит телефон и в трубке раздастся его голос, всегда очень бодрый и самонадеянный, несмотря ни на что.

— Привет, Леонида (это на итальянский манер), привет, каро мио (то бишь дорогой мой)! Как твое ничего?

— Ничего. А ты где прыгаешь?

— На кровати…

— В больнице лежу, сердечко прихватило что-то…

— Серьезное что-нибудь? Я приеду завтра.

— Да ерунда. Свидимся, когда выпишусь…

Это был наш последний разговор по телефону. Тогда, много уже лет назад, у нас не прихватывало сердец, седина не лезла в бороду. Почему-то наши знаменательные встречи приходились на август.

То был август 1954 года. Я сидел в маленькой комнатушке на последнем этаже Торгпредства и, мучаясь от нестерпимой жары, сочинял под свист двух вентиляторов обзор для глубокоуважаемого управления торговли с западными странами Министерства внешней торговли. Если бы я знал тогда, что мои творческие муки, воплощенные после руководящих замечаний товарища торгпреда в восьми десятках страниц тонкой «папирусной» бумаги, попадут на стол еще более юному, чем я, экономисту управления, который будет читать их лишь на предмет составления подробных замечаний по обзору, я бы, конечно же, так не старался. Оказавшись после загранкомандировки на работе в управлении, я, как и мой предшественник на этом месте, выуживал из восьмидесяти страниц очередного обзора несколько основных абзацев и цифр, которые, как правило, умещались на полутора страничках машинописного текста…

Но это было потом, а в тот августовский день я старался вовсю и, конечно же, не очень обрадовался неожиданному визиту римского корреспондента «Правды» Владимира Ермакова. Вот как напишет он об этой встрече много лет спустя:

«Я мучительно искал тему для «солидной» статьи. Идея пришла неожиданно, будто квитанция на уплату штрафа за давно забытый автоинцидент. Напишу-ка я статью об итало-советской торговле: полезно, с одной стороны, и солидно — с другой. Чтобы строчки об этих важных делах зазвучали для московского редактора более веско, мне показалось тактически и дипломатически выигрышным найти соавтора. «Вот бы торгпреда, — мечтал я, — или, на худой конец, его зама…» Но пришлось довольствоваться экономистом, кажется, тогда еще даже не старшим. Звали его Леонид Колосов. Встретил он меня не то чтобы любезно; правда, усадил в широкое кресло, которое застонало всеми своими пружинами, жалуясь на старость. Л. Колосов показывал мне колонки цифр и о биржевых бюллетенях говорил, как о стихах Превера…». В тот день Ермаков мне так и сказал: «Ты рассказываешь о биржевых бюллетенях, как о стихах Превера».

Стихов Превера я никогда не читал, и упоминание имени незнакомого поэта показалось ненужным пижонством. «Ишь, как выпендривается», — подумалось мне. Но Володя и не думал ставить меня в тупик. Просто он был энциклопедически образованным человеком, чем не так уж часто могут похвастаться представители нынешнего молодого журналистского племени. Из извилин своей памяти он вытаскивал перлы удивительные и неожиданные. Он не боялся встреч ни на каком уровне и с легкостью находил не только общий, но и профессиональный язык со смотрящими на все свысока звездами кино, с привыкшими к запаху крови циниками-хирургами, с отрешенными от всего земного астрономами и просто… с простыми людьми.

Дело заключалось вовсе не в Богом данной цепкой памяти, а в том, что Ермаков терпеть не мог праздного безделья и никогда не расставался с книгой — будь то французский роман на французском, трактат по истории религий на итальянском или книжка о врачевании на русском. «Для того, чтобы выплеснуть что-то на полосу из копилки, — любил повторять он, — надо сначала туда что-то положить. Нечто не возникает из ничего…»

Пишу и думаю, как бы не получился у меня Володя уж очень безоблачным персонажем. Нет, не потому пишу так, что «о мертвых хорошо или ничего». Просто знал его лучше, чем другие. Знал, скажем, что за кажущейся легкостью, с которой он знакомился с людьми, скрывалась не без усилий преодолеваемая врожденная застенчивость. В дружбе он был надежен и широк. Отнюдь не из-за того, что первым хватался за бумажник, пока другие подозрительно долго рылись в карманах, а потому, что умел прийти и помочь именно тогда, когда в иные моменты жизни вокруг тебя вдруг образовывалась пустота.

Мы попадали с ним и в автомобильные аварии на провинциальных дорогах, и под дубинки полицейских во время разгона демонстраций в неспокойном Вечном городе, и под проливной дождь в открытом море, когда на утлой лодчонке с подвыпившим гребцом-итальянцем пытались попасть на остров Иф, где «томился» рожденный фантазией Дюма граф Монте-Кристо. Мы попадали, повторяю, в разные переделки, и никогда, ни разу не усомнился я в его мужестве. Случались другие жизненные коллизии — без аварий, дубинок и дождя. И здесь друг не оставлял в беде, хотя, может быть, сомневался в твоей правоте и не всегда одобрял тебя.

Помню, как помчались мы из разных концов Рима осенней дождливой ночью навстречу очередной сенсации (наш общий друг из газеты «Паэзе сера» позвонил и сообщил, что в местечке Гротта Росса нашли мумию «фанчуллы», маленькой девочки, появившуюся на свет божий через двадцать веков после захоронения), и Володя приехал раньше. Раньше получил первую информацию и… отдал ее мне. «Старый, я уже не успеваю в номер, а у тебя есть «Неделя», ты сможешь дать побольше».

Конечно, будь у него время в запасе, он бы меня, безусловно, обскакал. Такое случалось не раз, и никто на это не обижался. Здоровая журналистская конкуренция — явление не только нормальное, но и желательное. Я говорю о другом: о чувстве локтя, о взаимопомощи, о том, чтобы вовремя предотвратить ошибку коллеги или ткнуть его носом в провороненную тему. Володя этим чувством локтя обладал в полной мере, и оно было особенно ценно в работе за рубежом.