1937. Трагедия Красной Армии - Олег Сувениров Страница 17

И далее, как один из примеров такой запутанности сознания, Андре Жид свидетельствует: «Имя Есенина произносится шепотом»57. Так было в 1936 году. Но так же было и позднее, вплоть до конца 30-х годов, о чем я могу судить по собственному опыту. Проучился я почти пять лет на историческом факультете ЛГУ и, несмотря на все поиски, в глаза не видел ни одного напечатанного стихотворения Сергея Есенина. И вот весной 1939 г. при подготовке первой в жизни печатной работы мне понадобился один сборник воспоминаний о гражданской войне. Но он оказался в спецхране (там были воспоминания П.Е. Дыбенко и других «врагов народа»). Добыл я туда допуск и, работая в спецхране Публичной библиотеки, как-то в одном из книжных шкафов разглядел корешки четырехтомного собрания сочинений Есенина. У меня аж сердце обмерло. И я таким омерзительно заискивающим голосом робко вопросил заведующую спецхраном: «А мне можно посмотреть эти томики?» И она, очевидно, сжалившись над моими духовными страданиями, снизошла: «Отчего-же нельзя? У Вас есть официальный допуск для работы в спецхране. Можете посмотреть и Есенина». Я отложил в сторону все свои записи по Гражданской войне, буквально трясущимися руками схватил эти тома в обложке черного цвета и целую неделю почти целиком переписывал их к себе в общую тетрадь. И только в 1940 г. в университете состоялось выступление одного из самых замечательных чтецов – Владимира Яхонтова, который впервые на моем веку публично прочитал несколько есенинских стихотворений. Выступление Яхонтова произвело подлинный фурор. Мы были на седьмом небе. Как же, дожили до такой степени демократии, что даже стихи Есенина вслух произносить можно. Вот она, сталинская конституция в действии.

В нашей литературе до сих пор нередко пишут о беззаконных репрессиях, о беззаконии сталинщины и т. п. Мне бы хотелось высказать свою точку зрения по этому вопросу. Прежде всего, и Российская империя далеко не была образцом в соблюдении законов. Очевидно, такие понятия, как «законность» и «абсолютная монархия» – трудно совместимы. Всегда остается возможность верховного произвола. Недаром же А.С. Пушкин проницательно заметил:

В России нет закона.

Есть столб. А на столбе – корона.

Что же касается времен сталинщины и вообще советского периода российской истории, то элементов произвола при абсолютной и никому не подотчетной власти Политбюро ЦК РКП (б) – ВКП(б) – КПСС было более чем достаточно. Но все же необходимо заметить, что партийные диктаторы стремились «и в подлости хранить оттенок благородства». Многие акты террора против народа собственной страны творились и по различным (иногда и доныне неизвестным историкам) сверхсекретным директивам. Но в своих публичных выступлениях и Ленин, и Сталин, и их эпигоны неустанно пытались выдать себя за поборников законности. Правда, законности специфической – сначала «революционной», а затем «социалистической». И поэтому подведение соответствующей законодательной базы под массовое насилие органов советской власти по отношению к миллионам людей было одной из насущнейших и повседневных задач большевистского руководства с первых дней захвата власти в стране.

Но вообще-то говоря, любая диктатура (в том числе и диктатура пролетариата) принципиально, по определению, не совместима с реальной законностью. Ленин четко сформулировал эту мысль еще в 1906 г.: «Диктатура означает – примите это раз навсегда к сведению, господа Кизеветтеры, Струве, Изгоевы и К° – неограниченную, опирающуюся на силу, а не на закон, власть»58. С установлением диктатуры пролетариата ставка большевистского руководства на силу, не считающуюся ни с какими законами, проявляется в огромном количестве официальных (в том числе и ленинских) документов. Вот лишь один из них – телеграмма В.И. Ленина А.К. Пайкесу в Саратов от 22 августа 1918 г. в 12 часов 05 минут: «…Временно советую назначать своих начальников и расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты…»59 Ленин неоднократно пытался оправдать такую беспредельную жестокость на базе беззакония интересами подавляющего большинства народа. А ближайший соратник Ленина Троцкий пошел еще дальше. Выступая перед лицом представителей мирового коммунистического движения, на полном серьезе заявил: «Такая беспощадность и есть высшая революционная гуманность уже потому, что, обеспечивая успех, она сокращает тяжелый путь кризиса»60. Думается, что это одна из вершин столь мастерски применявшейся Троцким софистики. Нет, недаром, совсем недаром в свое время Ленин называл Троцкого «Иудушкой», а тот в ответ (правда, в частном письме) квалифицировал Владимира Ильича как «профессионального эксплуататора всякой отсталости в русском рабочем движении». Они лучше чем кто-либо знали и понимали друг друга.

С переходом на мирное положение стало ясно, что на одном «голом» насилии даже диктатура пролетариата долго не протянет, что трудно дальше жить по принципу: сила есть, законов не надо. Возобновились разговоры о необходимости создания новой, социалистической законности, началась разработка и принятие различных законов. По некоторым данным, за первые 70 лет советской власти всего было принято 320 законов, 430 указов, а органами управления изданы сотни тысяч постановлений и инструкций61. Среди них встречались разные – и абсолютно необходимые, и демократические. Но многие из них отличались особой жестокостью – Уголовный кодекс 1926 года включал 46 «расстрельных статей». Но уже с конца 1929 г. сталинское руководство партией и страной открыто стало попирать изданные им же законы, по сути, объявило самую настоящую войну крестьянству. И опять вся надежда, вся опора на силу. Выступая в 1930 г. на XVI партсъезде, Сталин, подхватывая эстафету у Ленина и Троцкого, заявляет, что «репрессии являются необходимым элементом наступления». Правда, он тут же добавляет, что они являются «элементом вспомогательным, а не главным»62. Однако и в данном случае Сталин ведет речь об усилении темпа развития промышленности и т. п., а отнюдь не о строжайшем регламентировании любых репрессий законами. И очень скоро появились такие законы, которые все больше превращали каждого советского гражданина в полубесправное существо. Достаточно вспомнить пресловутое постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г. «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», названное народом за его необычайную жестокость «законом о колосках» (когда беспощадно судили даже за подобранные «социалистические» колоски).

Именно в этом постановлении ЦИК и СНК СССР реанимировали понятие «враг народа». Его родословная таится в глубине веков. Во всяком случае, есть свидетельства, что его в своей политической борьбе не брезговал применять еще Юлий Цезарь. Через восемнадцать с лишним столетий оно всплыло во Франции. Марат именовался «другом народа» (как и издаваемая им газета), а его противники, естественно, «врагами народа» (во Франции тогда чаще употреблялся термин «враг свободы»). Через сотню лет Генрик Ибсен одну из своих пьес назвал «Враг народа». Так что это понятие было как бы на слуху у определенной части интеллигенции. Большевистское руководство воспользовалось им сразу же после захвата власти, объявив специальным декретом «врагами народа» руководителей кадетской партии. Но в те годы этот термин как-то не прижился и в основном был заменен таким, очевидно более доступным для самых широких масс, как «контрреволюционер» (или в просторечии «контра»). И вот теперь, согласно тексту закона от 7.–8.1932 г., любое лицо, совершившее хищение социалистической собственности (независимо от размера похищенного, личности виновного и т. п.), признавалось врагом народа [8].