По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии - Артем Драбкин Страница 17

Пришел Комоса и сказал, что Тамару откомандировали, и капитан вызывает меня в роту. Алеша не хочет отпускать меня, а я не хочу с ним расставаться, но приказ есть приказ.

Я в роте. В роту вернулся Сабир Бикташев. Он добровольно был в партизанском отряде. Ночью на мосту рассказывал, как подрывали эшелоны, брали штаб и т. д. Все, кто мог, слушали с открытыми ртами. Капитан сказал, что он представлен к Герою.

Мы стоим в Твердомедове. Сегодня осталась с Алешей подрывать. Клали стограммовые толовые шашечки пояском поперек балки. Алеша вставлял запал, зажигал шнур, и мы что было силы мчались вниз. Один раз, несмотря на то что я низко скатилась, меня чуть не придавила глыба земли. Подрывали часов до десяти. Очень устали. Домой шли — уже было совсем темно. Алеша еще не был в деревне, а я хоть и была, но завела черт знает куда. Потом все-таки сориентировались и вышли к деревне. На окраине встретили Тарасова, он узнал Алешу и подозвал его. Я подошла вместе с ним. Тарасов, видно, не ожидал увидеть меня с Алешей и стоял, будто громом пораженный. Что выражало лицо его в эту минуту — описывать не буду. Он молчал, потом изрек:

— Елена Васильевна, так вот вы как?!

— Как видите, — ответила я, и мы пошли. Алеша спросил, как я смотрю на это? Я пожала плечами:

— Да никак я не смотрю.

— Неужели ты ничего не заметила? Мне кажется, что он очень близкий твой друг…

Да неужели же с таким, как Тарасов, у меня может быть что-нибудь близкое? Не знает меня Алеша, совсем не знает…

Друг — это слово в войну говорит о многом. Друг на фронте — это самый близкий, самый дорогой на земле человек. Таким человеком стал для меня Алеша. Мне уж теперь и не верится, да как же я могла жить без него раньше?

Алеша просит, чтобы я прекратила переписку с Сашей, но я не могу этого сделать, я считаю, что ему и Саше Шустову должна писать до последнего дня войны. Нет у меня права отказать им в этом, они оба в самом пекле.

Какой замечательный у нас капитан, он знает о нашей дружбе и не подает вида. Вчера вечером мы втроем гуляли — Алеша, Белянкин и я. Подошел капитан — был уже двенадцатый час ночи, — мы долго стояли, шутили, смеялись, ст. л-нт заметил вскользь, что я стесняюсь капитана, и он убежал. Ушел и Белянкин. Долго мы стояли обнявшись молча, слова были не нужны. Мне кажется, что большего счастья быть не может.

Мы почти не расстаемся. Сейчас я пишу вот эти строчки на берегу Ингульца. Красивое место — обрывистый берег, рядом Карнаватская плотина и водопад. Алеша лежит на травке, он, кажется, уснул. Мы мечтали с ним, как будем жить летом, купаться в Ингульце и т. д., у нас полное взаимопонимание. Он говорит мне, что у него какое-то предчувствие, что мы обязательно поженимся, иначе быть не может. Говорит, что не намерен ждать конца войны, называет меня уже Еленой Васильевной Зайцевой. Я посмеиваюсь, а он сердится.

Мне кажется, о женитьбе он думает потому, что верит мне, думает, что я люблю его и буду идеальной женой — верной и честной, как он говорит. А это для него самое главное, он мне очень много говорит об этом, на этот счет у него целая философия. Я и в этом разделяю его взгляды целиком и полностью. Для меня эталоном женщины являются жены декабристов, те одиннадцать, которые поехали за своими мужьями в Сибирь на каторгу. И прав Алеша, жена должна быть вне подозрений не только у Цезаря. Я вспомнила князя Андрея, он говорил о том, что, в принципе, падшую женщину можно простить, но он этого сделать не может. Это не дословно, но что-то в этом духе. Не знаю, как мужчину, но женщину я бы тоже не простила. Женщина ведь еще и мать, поэтому и требования к ней более высокие.

Долго спит Алеша и не видит, что я пишу, он и не подозревает об этом. Пусть потом будет ему сюрпризом. Хоть и не знаю, как он к этому отнесется, у меня нет никаких тайн от него, вот только дневник до сих пор не решаюсь показать.

Недавно мне пришлось совершить марш-бросок в 52 км. Была в бригаде на слете комсоргов подразделений. Закончился слет, прибыла обратно, а за это время рота передислоцировалась в Снигиревку. И пришлось мне совершать передислокацию самой, в единственном числе, совершенно не зная дороги. Когда солнце стало в зените, решила сделать привал. Сняла сапоги (они из плащ-палатки и тесноваты), разложила портянки и прилегла на травку. Успела только взглянуть на бездонное небо и отключилась. Проснулась от каких-то звуков. Невдалеке на бугорке стояли мои сапоги, а по дороге удалялись какие-то солдаты. Хорошо, что совсем не унесли.

Решила больше не отдыхать. Прибыла в Снигиревку, когда было уже совсем темно, подошла к мосту и увидела наших. Алеша бросился ко мне, обнял крепко, прижал к себе: сержантик мой дорогой!

Я так была рада, как будто не видела его целую вечность. Устала ужасно, еле стащили сапоги — портянки были все в крови. Неделю после не могла надеть сапоги. Сидела с перевязанными ногами. Лида Лебедева подарила мне шинель-пальто, ее носят без ремня с поясом, который пришит к ней. Ночью я сижу на мосту, на балках и сплю сидя. Удивляюсь сама, как ни разу не свалилась в воду. Мне снова нет смены. Кругом стук, грохот, а я все равно сплю. Солдаты решили надо мной подшутить — концы незастегнутого пояса прибили гвоздями и рявкнули: ВОЗДУХ!!! Я и не подумала проснуться, когда меня прибивали гвоздями, но на ВОЗДУХ!!! прореагировала мгновенно — попыталась вскочить, но не тут-то было: гвозди держали крепко. Окружающие были в восторге — чуть в воду от хохота не попадали. А мне было не до смеха. На такие шуточки способен только третий взвод — Сережка Шишков, Федорищев. Там таких умников хватает. Но никто не признался.

Путешествовать одной мне приходилось не один раз. Перед Снигиревкой рота ушла ночью, а меня забыли. Капитан приказал ротному Геббельсу Уляшину разбудить меня, и никто не предупредил, что возможен такой вариант.

Я поднялась, еще было темно, пошла снимать пробу, а кухни не обнаружила, и пришлось мне догонять роту. Волновалась ужасно, думала, что у меня уже начались зрительные галлюцинации — увидела впереди белый снег, но подошла поближе, и снег оказался белым песком. Только во второй половине дня увидела на горизонте длинную тощую фигуру, размахивающую руками, и рядом — маленькую. Нетрудно было догадаться, что это Сапожников и Федорищев. К счастью, они сделали привал, и я их догнала. Это было чистой случайностью, я ведь могла пойти в противоположном направлении.

Пошла полоса невезения, в бригаду забрали Алешу заместителем начальника политотдела по комсомолу. Я совсем затосковала. А сегодня вечером примчался ординарец Тарасова, сказал, что тот заболел и просит прийти. Я пошла с санитарной сумкой, вхожу в квартиру и вдруг… навстречу мне поднимается Алеша! Господи! Как я была рада! Долго гуляли мы с ним в этот вечер, о чем только не говорили… А когда уходил, было такое горькое чувство потери, ведь его уже не будет рядом.

Утром меня вызвали в штаб. Там я узнала, что меня переводят во вторую роту. Командир роты Томилин не смог ужиться ни с кем из медиков и потребовал меня к себе. Уж этого я никак не ждала — Алешу забрали, да еще с ротой хотят разлучить. Все это как снег на голову. А приказ уже подписан. Всем кажется, что я спокойная, выдержанная, но вот уж если надо, то я забуду об этом. Приняла решение — во вторую роту не ходить, скорее штрафная, чем вторая. Будь что будет. На всякий случай подготовила морфий, разрабатываю план отравления, Петька Соболев посвящен в заговор. Вот он-то и выдал меня с головой капитану. Я пришла к нему и так разревелась, что он испугался. Он при мне стал звонить Зырянову. Тот говорит, что приказ есть приказ. Я попросила трубку и сказала ему — что такое приказ, я знаю, я в армии четвертый год, но этому приказу не подчинюсь, пусть отправляют в штрафную. В армии медик прежде всего должен знать людей, тогда и с диагнозами легче будет разобраться, ведь и симулянты могут голову морочить. Он мне ничего не сказал, положил трубку. На мое счастье, явился Кузьма Федорович. Я бросилась к нему, повисла у него на шее. Он сказал, чтобы я успокоилась и оставалась в третьей роте. Такими родными показались мне все офицеры — все хором просили, чтобы меня оставили.