На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль Страница 17

— Чтобы особенно полюбить Россию, — внушали они пьяному, — надобно видеть ее со стороны. Такая печаль полей, тихие березки на околицах. Роковые события. Расскажите, что знаете!

— Дайте пива! — кричал человек. — Я все расскажу!

— Извините, господа, — вмешался Мышецкий. — Но, к великому сожалению, нас просят вернуться в гостиницу; прощайте.

И, сказав так, сдернул пьяного со стула, потащил к выходу. Не пропадать же россиянину! Впихнул земляка в мотор:

— Сударь, куда вас отвезти? Где вы остановились?

— Столешников пере…ул…ул… Вези!

Делать нечего: отвез к себе в роскошный «Бристоль» и уложил отсыпаться. «О, жизнь… О, мать Родина, ты в Берлине!»

А вот и утро. Россиянин проснулся в номере Мышецкого.

— Ты за пивом послал? — спросил. — Какой же день сегодня?

— Воскресенье.

— А вчера суббота была?

— Да.

— Ой! Ну, скажи на милость, как время летит…

Кое-как пришел в себя. Опомнился. Мышецкий спросил его, где тот остановился. Гость порыскал по карманам, долго копался в лохматом бумажнике и безнадежно махнул рукой.

— Потерял. Все потерял… А ты — кто? — спросил вдруг.

Мышецкий о княжестве своем предусмотрительно умолчал.

— Ну, а я — вот кто! Читай, там все написано обо мне…

С исподу визитной карточки красовалось изображение фыркающего паром самовара, а на титуле витиевато начертано:

АНДРЕЙ ИВАНОВИЧ ЛЕГАШЕВ

Тульский купец 1-й гильдии.

Чудо-ребенок с детства. Чудо-изобретатель XX века.

— Что же вы изобрели, Андрей Иванович?

— Не все сразу, — отвечал Андрюша. — Для начала я скрестил лисицу с пуделем. Получилось нечто. Проверил у Брема — нет. У Дарвина — тоже не сыскал. Факт — изобретение! Теперь вот зебру из Африки выписал. Попробую и ее с кем-нибудь… Но главное — самовары! Давить надо тех, кто из чайника пьет. И знаешь ли, что есть самовар? (Мышецкий благоразумно умолчал о том, что когда-то писал о чае и самоварах). А самовар, — продолжал чудо-ребенок, — есть источник здравого просвещения. Да! Сначала у народа — любовь к чаю, потом любовь к грамоте. Были вот на Руси просветители: Новиков, Радищев, Пушкин, а теперь я — просвещаю темную Русь…

— А в Берлине — что? — спросил Мышецкий.

— Эх, если б знать… — приуныл Андрюша. — А то ведь, хоть убей, не помню. Ну, по порядку. Прибыл загодя из Тулы на Москву, снял номерок в Столешниковом. Ну, как водится, для приличия выпил. И больше ничего не помню… Очнулся: шторы опущены, как на Столешниках. Зову, значит, человека я, чтобы пива принес. А является не человек, а нахал: гут из морга! И ни копейки — фрю-фрю! А в Туле-то как раз меня в думу выбирать желали. Фа-акт… Да и жена! Что подумает? У тебя пфенниги есть? Дай…

— Нету, — приврал Мышецкий, осторожничая. — Обратись в посольство. Должны помочь российскому гражданину.

— Да там смеются… Я, честь честью, как человек порядочный, свистнул послу «визиткой» через швейцара. Не последний человек как будто! А меня послы эти самые, немчура проклятая, ферфлюхтеры, обглазели всего, как в цирке, и велели не пускать более!

— Напиши жене, — советовал князь. — Мол, так и так, плохо!

— Да хоть в тюрьму садись. Может, слушай-ка, так и написать ей? А то ведь — не поверит… Нет, напишу, сижу, мол!

Так и написал: «Сижу в тюрьме, высылай на Берлин, до востребования, не скупись, привезу подарки». Отправил телеграфом за счет Мышецкого и сразу успокоился — человек наивный.

— Ну, давай, теперь вези меня. Показывай, что знаешь…

Весь день Сергей Яковлевич провозился с чудо-ребенком — не в тягость. Рядом с таким легко. И не было той высокопарной болтовни, от которой он утомился. Простота умиляла! Играй с ним, как с котенком, и ни о чем не думай. Пора уже позволить такую роскошь — отвести сердце в глупостях.

— Без працы не бенды кололацы, славный Андрюша! — сказал Мышецкий под вечер. — Ты меня понял?

— Еще бы! Я брат, все понимаю…

— Мне твои опыты с пуделями и самовары просвещения положительно нравятся. Продолжай и дальше… просвети нашу, серость!

— Я бы ничего, да за дурака считают.

— Пренебреги, милый! Такие люди, как ты, Андрюша, украшают мрачные горизонты печальной русской действительности… Едем?

— Конечно. Давно на ресторан намекаю.

— Нет, — ответил Мышецкий, смеясь. — Сначала посольство…

Как раз напротив здания русского посольства раскинулись во множестве книжные и газетные ларьки.

— Die letzten Neuigkeiten aus Russland! [2]— закричал газетчик, угадав в Андрюше русского подданного.

— Может, меня ищут? — засомневался Легашев.

Но по лицу князя, от которого вдруг сразу отхлынула кровь, понял — что-то стряслось в отечестве, ужасное, небывалое.

— Ну? — спросил. — Ну?

— Мерзавцы! — крикнул Мышецкий, скомкав газету…

Лицом к лицу столкнулись с Сани Столыпиным, выскочившим из посольства. Глаза — как у кота, круглые от испуга, котелок заломлен на вспотевший затылок, пальто — раздергано.

— Ты уже знаешь? — спросил, возбужденно приплясывая.

— Кроме подробностей, — отозвался Мышецкий.

— Стреляли пачками! Бегу на вокзал… Ах, какой же я глупый, что уехал… Столько убитых! Сейчас только писать и писать…

В русское посольство русских до русского посла не допускали. Не в меру ретивый секретарь придержал и Сергея Яковлевича:

— Граф фон дер Остен-Сакен никого не принимают.

— А все-таки доложите послу, что князь Мышецкий желает его видеть…

Секретарь вернулся со скорбным лицом:

— Его сиятельство Дмитрий Ерофеич просили уволить его от свидания с вами. А также велели напомнить вам, князь, чтобы, во избежание излишних инсинуаций, вы избегали в общественных местах разговаривать по-русски, дабы не привлекать к себе нездоровый интерес иностранцев…

«Дожили!..» На улице поджидал князя потерянный Андрюша.

— Вот мы с тобой и дожили, милый, — сказал ему Мышецкий. — Мало нам Манчьжурии, так еще надо стыдиться говорить по-русски!

Заблудшим щенком терся рядом Андрюша Легашев, чудо-ребенок и прочее. Сергей Яковлевич молча глотал слезы. Что угодно — только не этого ожидал он.

Весь конец дня был проведен в мерзости. Выворачивало наружу все — все, что можно вспомнить. Не обедали, не ужинали. Внутри что-то перегорело. Душа погружена в гадливые потемки.

— Знаешь, давай ляжем сегодня пораньше, — предложил