Последний очевидец - Василий Шульгин Страница 16

* * *

Итак, русские помещики овладели Римом. Богдан Хмельницкий, подымая восстание, в универсале 1648 года объявил urbi et orbi (буквально — городу и земле, то есть всем, всем, всем): «Наши славные предки при царе Одоацере (Одоакре — по латыни Odoacer) владели Римом!»

Одоацер действительно захватил Рим в 476 году, низложив последнего западноримского императора Ромула Августула перед падением Западной Римской империи. Но был ли он нашим предком? Он перед тем совершил такие деяния в Норике, считающемся колыбелью славянства, что пусть он лучше нашим предком не будет. Хмельницкий, однако, не запятнал себя сознательной ложью. Быть может, он знал надпись на каменной плите, существующей и доселе в подземелье одного монастыря в городе Зальцбурге. В этой надписи Одоацер назвал Rex Rutenorum, то есть царем русов. Сделал же это славный гетман в 1648 году, потому что стремился поднять «самооценку» русских, ибо она и тогда была слишком низка.

Но это так, между прочим. Я сказал, что русские овладели Римом в 1907 году. Это значит, что они захватили гостиницу «Рим» в Житомире. В этом «Риме» на совещаниях, а также во время совместных обедов и ужинов выяснилось, что настроение русских помещиков твердое: с поляками и евреями блокироваться не желаем, надо соединиться с крестьянами.

Итак, мы жили в «Риме». Но где поместились эти самые крестьяне? Их приютила Церковь. Архиепископ Антоний через двух своих помощников: архимандрита Виталия и иеромонаха Илиодора чрезвычайно искусно выполнил христианский долг уловления душ. Выборщики были простые люди, совершенно растерявшиеся, когда на них пала такая трудная задача — избрать из своей темной среды таких людей, чтобы помогли править народом… кому? Самому царю! Так им представлялась их будущая должность. Они были чрезвычайно рады, когда на вокзале их встретили ласковые монахи. Батюшки не только приютили их в своем подворье, дав им и кров, и пропитание, и притом даром. Архимандрит Виталий и иеромонах Илиодор стали поучать их уму-разуму, то есть как им поступать сейчас на выборах и потом в Государственной Думе.

Они уже знали, что им будут платить за их службу десять рублей в день. Десять рублей! Это кружило голову беднякам. Ибо те, что кончили школу, знали: если Дума проживет, даст Бог, все пять лет, как ей полагается, то каждый из них получит 18 250 рублей. И станет серый хлебороб не то что каким-нибудь чехом или немцем, а самым настоящим помещиком. Но монахи им, должно быть, объяснили: чтобы стать помещиком через пять лет, надо сейчас поладить с теми, кто уже помещики, с теми, кто живет в гостинице «Рим», с теми, кто будет 6 февраля выбирать в Государственную Думу. Без их помощи ни один хлебороб помещиком не станет.

Так должны были говорить монахи, но они так не говорили.

Когда я увидел архимандрита Виталия, я это понял.

Он сидел в углу большой комнаты в подворье, но не в красном углу, то есть под образами, а в другом, напротив. И произошел конфуз. Я перекрестился не на образа, а на архимандрита, но вышел из положения тем, что подошел к нему под благословение. После этого он пригласил меня сесть на скамью около себя. И, внимательно посмотрев на меня, сказал негромко и очень просто:

— О вас хорошо говорит народ.

Я и обрадовался, и смутился, но ответил:

— Этому я обязан не себе самому, а моему отчиму. Он иногда помогал людям.

— А вы сами?

Он чуть-чуть улыбнулся, смягчая этим строгость вопроса, перешедшего в допрос. Я тоже улыбнулся, и мне было легко ему ответить:

— Вот сейчас хочу помочь.

— Чем?

— С поляками и евреями мы, русские помещики, — я от их лица говорю — не пойдем.

— Похвально. Вам было бы выгодно, вы имели бы большинство.

— Не всегда выгода выгодна. Мы хотим идти с русским народом, которого мы часть. Но я предвижу затруднения.

— Какие?

— Затруднения могут возникнуть при дележе мест.

— Именно?

— Всех мест тринадцать. Надо установить, сколько кому достанется.

— Как же вы о сем мыслите?

— Начну с легкого. Духовенству — одно место, чехам и немцам вместе — тоже, то есть одно место.

— Не возражаю. Остается одиннадцать.

— Остается одиннадцать. Мы думали так: помещикам четыре места, крестьянам семь. Итого одиннадцать.

Я остановился, ожидая ответа. Но ответ последовал не сразу.

Архимандрит, вероятно, думал о двух предметах. Удастся ли уговорить крестьян и можно ли верить помещикам? Не впадут ли они во искушение? Ведь поляки и евреи, вероятно, предложат им более выгодные условия.

А я не то что рассматривал, я силился ощутить истинную внутреннюю сущность архимандрита Виталия.

Худое лицо, впавшие глаза. Он строго постился и спал на голых досках, быть может, на этой деревянной скамье, где я сидел.

Редкая бородка, не стриженная, а потому, что не растет волос. Я не думал тогда, что так же изображают Христа. От этого человека исходило нечто трудно рассказываемое. Он говорил негромко, ставил трезвые вопросы и следил за моей несложной арифметикой, таившей, однако, весьма сложные переживания. Я был равнодействующая стоящих за мной людей. Правильно ли я их учитывал? А архимандрит Виталий как будто бы «что-то» знал, чего я не знал, а может быть, никто не знал. И это единственно важное «что-то» было настоящей сущностью этого человека. А внешность его и слова, которые он негромко произносил, были то неважное, что соединяло его с миром. Так тихо горящая лампадка есть то, что самое важное в келии. А остальное, стены, пол и потолок, скамьи и стол с куском хлеба, на нем лежащим, только неизбежная дань суетному миру.

Простые люди чувствовали благостное «что-то» этого аскета. И шли за ним.

Когда мистические мгновения размышлений, меня посетившие, кончились, архимандрит сказал:

— Мы вам поможем…

Он выразился не точно, потому что «лампадка» стыдлива. Но я понял. Монах хотел сказать:

— Господь вам поможет… — Не только мне. Лампада, излучая свет всем, молится «за всех и за вся».

* * *

В каком-то большом зале мы встретились: крестьяне и помещики. Ну и батюшки, и чехо-немцы тоже.

Крестьяне были не лубочные, не подставные, не «пейзаны» из пасторали. Чистокровные хлеборобы, черная Волынь. Одни в домотканых свитках с самодельными пуговицами и застежками. Другие в кожухах шерстью внутрь. Лица знакомые, незлобные, приветливые.

А Прокопий и другие летописцы VII века повествуют, что они в VI веке нападали на Царьград. Тогда, надо думать, добродушием они не отличались.

Прошло четырнадцать веков, сердца смягчились. Однако люди, в самомнении своем считавшие себя культурными, делали все возможное, чтобы вернуть мирных земледельцев к звериной жизни.

* * *

Серо-коричневое пятно свиток и кожухов заняло две трети комнаты. Они разглядывали нас выжидательно. Мы, сюртучники в белых крахмальных воротничках при галстуке, рассматривали «сермяжную Русь», старались угадать, чем она сегодня дышит.