Маркус Вольф - Леонид Млечин Страница 16

Немцы охотно приняли нацистскую идеологию. 18 февраля 1943 года министр народного образования и пропаганды Йозеф Геббельс выступил в Берлинском дворце спорта с большой речью. Он призвал немецкий народ к тотальной войне.

— Я спрашиваю вас, — кричал в микрофон министр, — готовы ли вы стать опорой фюреру до тех пор, пока победа не будет в наших руках? Готовы ли вы и весь немецкий народ работать, если потребуется, по 10, 12, а то и по 14 часов в сутки? Готовы ли вы напрячь все свои силы и дать Восточному фронту людей и оружие, которые нужны, чтобы нанести большевизму смертельный удар? Хотите ли вы тотальной войны?

И после каждого вопроса, риторически задаваемого министром пропаганды, возгласы одобрения сотрясали стены Дворца спорта. Тысячи людей, сидевших в зале, послушно повторяли: «Да!» После окончания речи раздались долго не смолкавшие аплодисменты. Самодовольный Геббельс записал в дневнике: «Идиоты! Если бы я сказал им, что надо прыгнуть с третьего этажа, они бы послушались».

Имперский министр народного образования и пропаганды упивался своей властью над толпой. Он считал себя выдающимся манипулятором людскими душами. Но нацистская пропаганда производила впечатление, пока вермахт одерживал победы. Когда Красная армия начала ломать хребет вермахту, риторика Геббельса свелась к примитивным лозунгам: «Нацию, желающую быть свободной, поработить нельзя!», «Любые жертвы ради свободы!», «Не думай о тяготах, думай о великой цели!», «Тяжелые времена, упорный труд, крепкие сердца».

Всё, что могли сделать в Берлине, — утаивать от немцев поражения. Слушать передачи иностранного радио, «западную пропаганду», запретили. Нацистские министры просили сделать для них исключение.

— Просто отвратительно, — возмущался Геббельс, — как много высших чиновников пытаются доказать мне, что их работа просто остановится, если они не получат разрешение. У меня они получают отказ.

Министр пропаганды делал всё, чтобы Германия знала как можно меньше о реальном положении на фронте. С неподражаемым цинизмом говорил:

— Очень хорошо, что люди, которым приходится регулярно выступать перед массами, свободны от знания неприятных новостей. Это придает им больше уверенности в себе.

Самого Геббельса неприятные новости пугали. Он внушал своим подчиненным:

— Я ничего не хочу слышать. Я ничего не хочу видеть. Я ничего не хочу знать. Я знаю, что происходит, и вам незачем мне об этом говорить. Не разрушайте мои нервы. Мне нужна уверенность, чтобы продолжать работать.

Конечно, репрессивный режим, подавлявший любое инакомыслие, критику и сомнения, позволил Геббельсу манипулировать общественным мнением. Но решающую роль в политике Германии играли не военно-экономические расчеты, а привитое немцам националистическое, расистское мировоззрение. Нацисты уверяли, что враги по своему развитию намного ниже немцев. Гитлер пренебрежительно говорил, что русский народ, по-видимому, уже на 70–80 процентов состоит из монголов. Обещал:

— Я растопчу это восточноазиатское отродье.

Немцам так долго внушали: вы лучшие, что они в это поверили. Ощутив свое превосходство и исключительность, они превратили идеологические утопии в практическую политику. Ради расширения жизненного пространства устроили мировую войну. Во имя торжества расовой идеологии уничтожали другие народы.

Есть еще одна страница истории, приоткрытая исследователями только сейчас. Речь идет об убийстве 250 тысяч заключенных концлагерей в самом конце войны. Причем убивали их простые немцы. Не по приказу, а по собственному желанию.

Отступая под напором Красной армии, немецкие власти эвакуировали концлагеря. Не хотели, чтобы узники обрели свободу. Рассчитывали, что заключенные еще пригодятся. Гнали их на Запад. Началось это в январе 1945-го. Первыми эвакуировали заключенных из Майданека и Освенцима, построенных на территории Польши. Это были марши смерти. И не только потому, что заключенным не позволили собрать даже их скудные пожитки и они шли в холод по снегу без одежды и обуви. Гнали их теми же дорогами, по которым бежали от Красной армии части вермахта и немецкое гражданское население. И страх, который испытывали сами немцы, они вымещали на заключенных.

Конечно, тон задавали эсэсовцы. В Восточной Пруссии, в 50 километрах от Кёнигсберга (ныне Калининград), разъяренные и испуганные одновременно, они вывели три тысячи узников концлагеря Штутгоф на берег Балтийского моря и всех расстреляли.

Через неделю узников гнали уже по территории рейха. И в каждой деревне на дороге оставались трупы. Убивали узников местные жители. Тысячи, десятки тысяч немцев приняли участие в расправе над беззащитными людьми, которые не то что сопротивляться — бежать не могли! Если они пытались скрыться во время налетов авиации союзников, их вылавливали местные жители, передавали военным и полиции и тут же расстреливали.

Крестьяне с охотничьими ружьями соглашались подменить уставших охранников, а потом словно сходили с ума и устраивали охоту на узников, как на диких животных. Известны случаи, когда узников загоняли в барак и забрасывали гранатами.

Немцы участвовали в преступлениях не оттого, что им трудно жилось, и не в силу врожденной жестокости, а просто потому, что их приучили ненавидеть «чужих». Конечно, есть разница. Одно дело стоять в толпе и аплодировать Гитлеру, другое — самому стать частью машины уничтожения. Но если внушить себе, что перед тобой враг, а враг должен быть уничтожен, то в конце концов не имеет значения, с какой степенью жестокости исполняется указание. Ты делаешь неприятное, но нужное стране дело. Так, наверное, они себе говорили.