Андрей Боголюбский - Алексей Карпов Страница 16

«Бысть сеча зла и крепка» — так пишет киевский летописец о побоище на Руте. Первыми из Юрьевой рати бежали половцы. Они хороши были при преследовании неприятеля, захвате добычи, но совершенно не отличались стойкостью и не годились для правильного сражения. Несмотря на все усилия Андрея, пытавшегося «укрепить» их «на брань», кочевники покинули поле боя, не пустив даже и по стреле в сторону неприятеля. За половцами последовали черниговские Ольговичи, а за ними — и сам Юрий со своими сыновьями. Бегство оказалось очень тяжёлым. Маневрируя и уклоняясь от боя, Юрий загнал своё войско в труднопроходимую топкую местность. При переправе через Большой Рут многие утонули — «бе бо грязок», уточняет летописец. Среди прочих ещё в начале битвы погиб черниговский князь Владимир Давыдович. Его смерть тяжело подействовала на черниговских союзников Юрия и совершенно расстроила их ряды. «И ины многы избита, — продолжает летописец, — и половечьские князе многы изоимаша, а другые избиша». Так Юрий потерпел самое жестокое поражение за всю историю своего противостояния с Изяславом. Вместе с сыновьями он бежал к Треполю, здесь переправился через Днепр и поспешил в Переяславль. Из его огромного войска лишь немногие сумели присоединиться к нему.

Впрочем, потери были и в лагере Мстиславичей. Едва не распрощался с жизнью в этом сражении и сам князь Изяслав. Раненный в начале битвы, он лежал на поле боя и тяжело стонал, когда его нашли киевляне. Лицо князя закрывал шлем с забралом, украшенный золотым изображением святого Пантелеймона — его небесного покровителя. Киевляне не узнали своего князя и приняли его за «ратного», то есть за врага.

Один из киевских пешцев, выхватив меч, с силой ударил им по шлему, «и тако вшибеся (расшибся. — А. К.) шелом до лба». И лишь когда князь снял шлем и назвал себя по имени, киевляне узнали его и подхватили на руки «с радостью, яко царя и князя своего».

Но и на этом война ещё не закончилась. Отпраздновав победу и распустив часть войска, Изяслав с оставшимися двинулся к Переяславлю. Его сопровождал дядя и соправитель Вячеслав Владимирович. Превосходство их рати над Юрьевой было подавляющим. В течение двух дней Юрий удерживал город, но на третий, 17 июля, после неудачной вылазки его войска из города, вынужден был признать своё поражение и принять условия, продиктованные ему Изяславом. «Иди Суждалю, — объявил тот, — а сына посади Переяславли. Не можем с тобою быти!» Если прежде князья готовы были согласиться на княжение в Переяславле самого Юрия, то теперь об этом не было и речи. Переяславль, правда, оставался за ним, но княжить здесь мог только кто-то из его сыновей. Самому же Юрию надлежало навсегда покинуть Южную Русь и отказаться от всякого союза с Олъговичами и «дикими» половцами, которых он из раза в раз наводил на русские земли. 24 июля, в день святых князей-страстотерпцев Бориса и Глеба, Юрий вместе с сыновьями целовал крест брату и племяннику. Само крестоцелование проходило близ Переяславля, в церкви Святых Бориса и Глеба, построенной князем Владимиром Мономахом на реке Альте — месте гибели Бориса. Всё это имело символическое значение: клятва, данная в день гибели святого Бориса на том самом месте, на котором произошло злодейское убийство, должна была соблюдаться особенно строго — её нарушитель вполне мог уподобиться окаянному клятвопреступнику и братоубийце Святополку. Юрию всё же удалось выговорить себе отсрочку, но ничтожно малую. Первоначально князья настаивали на его немедленном уходе в Суздальскую землю, Юрий же упросил их немного подождать: «Иду в Городок (то есть в Городец Остёрский. — А. К.), а тут перебыв, иду в Суждаль». Изяславу Мстиславичу это не очень понравилось. Однако действуя с позиции силы и уверенный в своём полном военном превосходстве, он согласился подождать — но лишь до конца месяца. Промедление грозило Юрию новой войной — войной, которую он выдержать уже не смог бы ни при каких обстоятельствах. На том переговоры и завершились. Изяслав с Вячеславом вернулись в Киев, а Юрий направился в Городец Остёрский, оставив на княжении в Переяславле своего сына Глеба.

К этому времени относится первый открытый конфликт князя Андрея Юрьевича с отцом. Ещё когда князья пребывали в Переяславле, Андрей предложил немедленно уйти в Суздальскую землю, то есть действовать в точном соответствии с условиями мирного договора. Он не понимал, зачем нужно задерживаться в Городце. «На том есмы целовали крест, ако пойти ны Суждалю», — напоминал он отцу. Киевский летописец приводит и другие его аргументы: «Се нам уже, отце, зде у Руской земли ни рати, ни что же (то есть нет ни войны, ни какого другого дела. — А. К.). А за тепла (то есть пока не наступили холода. — А. К.) уйдём». (Автор поздней Никоновской летописи вкладывает в уста Андрею такую высокопарную речь, со слезами обращенную к отцу: «Отче, отче! Почто всуе мятемся? Вси убо есмы смертны: днесь живы, а заутра умираем. Почто не разумеем суетиа мира сего? Помяни, яко клялся еси и целовал Животворящий крест, и с нами, своими детьми. Что успеем в суетном житии?! Рече бо Господь: кая полза человеку, аще и весь мир приобрящеть, а душу свою отщетит (ср.: Мф. 16: 26)». Но вся эта тирада есть не что иное, как распространение первоначального летописного текста, принадлежащее московскому книжнику XVI века.) Юрий с доводами сына не согласился. И тогда Андрей стал проситься одному, не дожидаясь отца, уйти в Суздальскую землю. Юрий пытался удержать его («встягавшю его много»), но тщетно: Андрей настоял на своём. И когда Юрий выехал в Городец, Андрей покинул его; «и пусти и отець, и иде в свой дом».

Важно отметить: Андрей объявил о своём уходе уже после того, как завершились военные действия. Пока отцу угрожала опасность, он был рядом с ним, верно служа ему мечом и копьём и в буквальном смысле слова не щадя своего живота. Теперь же он посчитал, что его сыновий долг исполнен, а может быть, самим фактом своего ухода хотел вынудить отца последовать за собой. Очевидно, он рассудил правильно: намерение задержаться на юге означало, что Юрий не отказался от мысли вернуть себе Киев и готовится к новой войне. Андрей же участвовать в ней решительно не хотел. Наверное, в те дни он не раз вспоминал наставления своего деда Владимира Мономаха: «…Если же будете крест целовать братии или ещё кому, то… дав целование, соблюдайте его, чтобы, нарушив, не погубить души своей». Эти слова он понимал буквально. А ещё, как человек здравомыслящий и разумный, осознавал полную бесперспективность будущей войны, её ненужность не только для себя, но и для отца.

Последующие события доказали его правоту. Юрий действительно задержался в Городце дольше оговоренного срока — и жестоко поплатился за это. Неизвестно, предпринял ли он какие-либо конкретные шаги против киевского князя, вступил ли в тайные переговоры с Владимирком Галицким, обратился ли за помощью к половцам (на что как будто намекают некоторые поздние летописи), но Изяслав привёл в исполнение ту угрозу, о которой говорил в Переяславле. В августе или начале сентября того же 1151 года он собрал многочисленное войско и двинул его на Городец Остёрский. Юрий с оставшимися при нём сыновьями затворился в городе. Он защищался отчаянно, однако «тяжко бысть ему, зане не бысть помочи ему ни откуду же». Князю вновь пришлось капитулировать перед превосходящими силами противника. Но то было не просто очередное его поражение в войне. По существу, Юрий собственными руками разрушил остатки своего влияния на юге, лишился даже того, что сохранил по условиям прежнего договора. Ибо условия, продиктованные на этот раз, оказались много жёстче. Юрий вновь должен был целовать крест Изяславу на том, что немедленно покидает «Русскую землю» и возвращается в Суздаль. Но, главное, он лишался Переяславля. Юрий вынужден был вывести из города своего сына Глеба и передать ему Городец Остёрский — последний оставшийся у него оплот на юге. Переяславль же Изяслав забрал себе. Отныне в этом городе должен был княжить его старший сын Мстислав — князь-воин, такой же прирождённый полководец, как и отец.