Екатерина Дашкова - Александр Воронцов-Дашков Страница 16

Оставив младенца на попечении свекрови, Дашкова с мужем и дочерью вернулась в Петербург после двухлетнего отсутствия 28 июня 1761 года — ровно за год до событий, навсегда изменивших ее жизнь и историю России. «День этот год спустя стал самым памятным и славным днем для моей родины» (25/46), — писала Дашкова. Следующие двенадцать месяцев будут посвящены главным образом планированию и осуществлению заговора с целью свержения ее крестного — императора Петра III. Дашкова была счастлива сбежать от чопорной жизни в семействе мужа и вернуться в знакомое столичное окружение, где она «была рада… не чувствовать себя постоянно сбитой с толку теми обычаями, с какими мне приходилось сталкиваться в Москве» (24/46). Подъезжая к снятому мужем особняку и глядя из окна кареты на широкие проспекты и строгую красоту ее родного европейского города, она почувствовала себя, наконец, дома. Но никто ее здесь не встречал, поэтому она немедленно отправилась с визитами к дяде и отцу — их обоих не было в городе. Радость, с которой она вернулась в столицу, была подпорчена еще и матросами из Адмиралтейства, которые в ее отсутствие вломились в дом и ограбили его.

В то лето императрица Елизавета жила в Петергофе, а великая княгиня Екатерина — в Ораниенбауме, тогда как великий князь Петр готовился к занятию трона, окружая себя влиятельными аристократами. Однако у Дашковой не было желания возвращаться к малому двору Петра, и она получила разрешение жить в доме отца, расположенном на берегу Финского залива ^[89]. Проведенные в Москве годы и материнство изменили ее, она стала взрослой. Когда Дашкова, наконец, встретилась со своими родными, они заметили, что она не очень хорошо выглядит, похудела и осунулась. Не менее бунтарская и идеалистичная, она уже больше не была наивной пятнадцатилетней девочкой. Если в прошлом она презирала фривольность елизаветинского двора, теперь она совершенно не выносила идеализацию Петром Фридриха II Прусского и его нелепые военные игры с льстивыми голштинскими солдатами. Еще более усложняло ситуацию то, что рядом с ним оказалась Елизавета Воронцова, его любовница и сестра Дашковой. Петр, Елизавета и их окружение отправлялись в императорскую резиденцию в Ораниенбауме и там к своему полному удовольствию вместе с голштинскими гвардейцами играли в войну. Они маршировали с воображаемой армией, курили, пьянствовали и по-немецки общались с «генералами», которых Дашкова описывала следующими словами: «Эти голштинские генералы были из прусских унтер-офицеров, либо из сыновей голштинских и немецких сапожников, покинувших родительские дома» (26/47). Она считала отвратительными такие глупые и ребяческие развлечения; ее собственные «игры» с Преображенской гвардией будут настоящими и серьезными.

Дашкова, восприимчивая и эрудированная женщина, смотрела на развлечения сестры с презрением и насмешкой. В «Записках» она язвительно описывала двор Петра в ряде изрядно театрализованных сцен, в которых часто высказывала свои мнения и суждения мужским голосом ^[90]. Дашкова при малейшей возможности искала общения с Екатериной, и ее склонность к великой княгине не прошла незамеченной. Согласно ее рассказу, Петр III как-то отвел ее в сторону и предупредил, что «разумнее и безопаснее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые выбрасывают лимон, выжав из него сок» (25–26/47). На самом деле, предостережение Петра раскрывает собственные опасения Дашковой касательно Екатерины, выдавая ее чувства относительно склонности ее подруги использовать людей. Таким образом, она заставляет Петра повторить высказывание Кастера, которое Петр не мог знать, поскольку оно было напечатано после его смерти, и которое сама Дашкова прочла много позже. Кастера написал: «Когда она (Екатерина II. — А. В.-Д.) использовала кого-нибудь, как ей хотелось… она поступала с ним, как обычно мы поступаем с апельсином: высасывая сок, мы выбрасываем кожуру в окно» ^[91]. Дашкова могла также знать, что Вольтер процитировал высказывание Фридриха II о нем: «Не беспокойтесь: мы выжмем апельсин, а затем, когда проглотим сок, выбросим его» ^[92]. Итак, Дашкова просто заменила апельсин на лимон, вложила свое мнение в чужие уста и тем самым дистанцировалась от личных чувств, дав их высказать Петру, ее признанному врагу.

Дашкова не нуждалась в советах Петра и не считала его авторитетом. Поскольку она была его крестницей, Дашкова чувствовала, что может открыто бранить его за жульничество в его любимой карточной игре campis ^[93]. Он не соблюдал правила и после проигрыша партии кидал еще одну золотую монету, чтобы его не исключили, пока, наконец, Дашкова не отказалась играть с ним. Она также дерзко исправляла хронологические неточности в его исторических анекдотах или спорила с ним по юридическим вопросам. Во дворце на обеде перед приблизительно восемьюдесятью гостями опьяневший Петр начал объяснять необходимость отрубить голову некоему прапорщику из кавалергардов за интрижку с племянницей императрицы Елизаветы. Дашкова возмутилась и стала при всех с ним спорить, объясняя, что такой незначительный проступок не может служить основанием для казни. Более того, Петр, должно быть, забыл, что смертная казнь была отменена в России в 1753 году указом императрицы. Изумленный великий князь попытался обратить все в шутку, показав язык своей вредной крестнице. Однако это столкновение наделало при дворе много шума, и Герцен посчитал, что именно открытое противостояние Дашковой положило начало ее политической карьере.

В то же время она продолжала сближаться с Екатериной, которая, бывало, останавливала свою карету у дома Дашковой и посылала ей приглашение провести вместе вечер во дворце. Две женщины все более привязывались друг к другу, углубляя взаимное доверие. С возвращением двора в город они продолжили обмен письмами и записками. Постепенно тайные встречи и переписка вылились в заговор против Петра. В своей активной оппозиции монарху Дашкова пошла против всей своей семьи. Она находилась под абсолютным влиянием Екатерины, которая всячески поощряла ее поддержку и обожание.

В сентябре 1761 года Дашкова вернулась в Петербург из Ораниенбаума, а Екатерина еще оставалась в Петергофе. Екатерина писала Дашковой: «Я, как нельзя более, чувствительна ко всем доказательствам дружбы, которые Вы мне даете, и умираю от скуки с тех пор, как Вы меня покинули, так как трудно найти, не говорю уже здесь, но во всей России кого-нибудь, кто бы мог достойно заменить Вас». К концу года становилось все более очевидно, что здоровье императрицы ухудшается и что она долго не протянет. Екатерина поддерживала заговорщицкий характер их дружбы: «Ваше письмо я получила вчера вечером, уже собираясь ложиться в постель. Я думаю, появление посыльного, будь то мужчина или женщина, в такой час могло бы показаться подозрительным, но Вы доставите мне большое удовольствие, если завернете ко мне сегодня часов в пять после обеда; пройдите по маленькой лестнице». Дух веселья и праздничных забав звучит на страницах многих писем Екатерины к Дашковой в предшествующие перевороту месяцы: «Между 5 и 6 часами отправляюсь в Екатерингоф. Там я переоденусь, потому что не хочу ехать по городу в мужском костюме; поэтому отказываюсь брать Вас к себе в карету и советую Вам прямо отправляться туда, а то, чего доброго, этого действительно прекрасного всадника примут за моего обожателя» ^[94].