Сталин. Личная жизнь - Лилли Маркоу Страница 16

Уже почти достигнув возраста тридцати пяти лет и проведя почти всю свою молодость в тюрьмах и ссылках, Сталин еще больше замкнулся в себе. Поскольку теперь он был изолирован от партии и лишен возможности заниматься революционной деятельностью, ему не оставалось ничего другого, кроме как пытаться адаптироваться к беспросветной нищете и к пребыванию в сибирской глуши. Он испытывал постоянную нужду не только в деньгах – он нуждался в самообразовании, в чтении книг, изучении иностранных языков и в том, чтобы доработать свою статью о национальном вопросе, написанную еще в Вене. Десятого ноября он написал своим товарищам: «Наконец-то получил ваше письмо. Думал было, что совсем забыли раба Божьего, – нет, оказывается, помните еще. Как живу? Чем занимаюсь? Живу неважно. Почти ничем не занимаюсь. Да и чем тут заняться при полном отсутствии или почти полном отсутствии серьезных книг? Что касается национального вопроса, не только “научных трудов” по этому вопросу не имею […], но даже выходящих в Москве паршивых “Национальных проблем” не могу выписать за недостатком денег. Вопросов и тем много в голове, а материала – ни зги». Он, тем не менее, отослал свою рукопись Сергею Аллилуеву, чтобы тот переправил ее Ленину^[93].

Нехватка денег была его главной проблемой, и он постоянно и без какого-либо стеснения заявлял о ней. «Спрашиваете о моих финансовых делах. Могу вам сказать, что ни в одной ссылке не приходилось жить так незавидно, как здесь. А почему вы об этом спрашиваете? Не завелись ли случайно у вас денежки и не думаете ли поделиться ими со мной? Что же, валяйте! Клянусь собакой, это было бы как нельзя более кстати»^[94].

Он написал письмо и Малиновскому, даже и не подозревая, что именно благодаря ему угодил в ссылку. Ситуация, в которой он оказался, была, видимо, отчаянной, раз уж он решил обратиться за помощью к человеку, который никак не относился к числу его близких знакомых и которого он знал не очень хорошо. Однако Малиновский был депутатом, а потому имел возможность ему помочь. Сейчас Сталину было уже не до гордости и не до того, чтобы пытаться казаться сильным человеком. «Здравствуй, друг. Неловко как-то писать тебе, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и на одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но… деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии… У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе – и к Петровскому, и к Бадаеву. Моя просьба состоит в том, что если у социал-демократической фракции до сих пор остается “Фонд репрессированных”, пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы рублей в 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что и его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то, может быть, вы все сообща выдумаете что-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно – некогда, нет времени, но, черт меня подери, не к кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, – не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу. Потому что ждать дальше – значит голодать, а я и так истощен и болен. Мой адрес знаешь: Туруханский край Енисейской губернии, деревня Костино. Иосиф Джугашвили». В постскриптуме Сталин добавил, что, несмотря на отчаянное положение, в котором оказался, он продолжает размышлять и хочет работать над национальным вопросом: «Мне пишет Зиновьев, что статьи мои по “национальному вопросу” выйдут отдельной брошюрой, ты ничего не знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к статьям одну главу (это я мог бы сделать за несколько дней, если только дадите знать), а затем надеюсь (вправе надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего, кроме рыбы, деньги нужны как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар… Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери… Твой Иосиф»^[95].

Такими были условия, в которых жили политические ссыльные – а особенно те, у которых не имелось родственников, способных оказать им помощь. Десятого ноября 1913 года – то есть в тот же самый день – Сталин отправил письмо Татьяне Александровне Словатинской (большевичке, с которой он познакомился уже давно и которая была на той вечеринке в Санкт-Петербурге, где Сталина арестовали): «Письмо лежит у меня две недели вследствие испортившейся почтовой дороги. Татьяна Александровна! Как-то совестно писать, но что поделаешь – нужда заставляет. У меня нет ни гроша, и все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока еще доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу, не знаю… Нельзя ли будет растормошить знакомых и раздобыть рублей 20–30? А то и больше? Это было бы прямо спасение. И чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода). А дрова не куплены в достаточном количестве, запас на исходе. Я надеюсь, если захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая. А то “кавказец с Калашниковой биржи” того и гляди пропадет». Татьяна приложила все усилия к тому, чтобы ему помочь, о чем свидетельствует письмо от 12 ноября: «Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у Вас нового белья, я просил только своего, старого, а Вы еще купили новое, израсходовались, между тем жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая, милая-милая». Двадцатого ноября, однако, он шлет ей письмо, полное отчаяния. «Милая. Нужда моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель начался. Необходимо молоко, но… деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шлите немедля телеграммой. Нет мочи ждать больше»^[96].