День гнева - Артуро Перес-Реверте Страница 16

— Только без крови! Ради всего святого, подумайте об инфанте доне Франсиско! Не оскверняйте убийством это место!

Испанский мундир и властный вид того, кто его носит, немного остужают страсти, а тем временем человек двадцать французов уже во весь дух поспешают по улице Нуэва на выручку своим и, подоспев, окружают их кольцом штыков. Блас Молина, в ярости от того, что добыча ускользает, громогласно призывает не выпускать ее. В эту минуту из «подъезда принца» выглядывает военный министр О'Фаррил. Поскольку слесарь продолжает орать, не выказывая никакого почтения к его чину и должности, генерал, не сумев сдержаться, отталкивает его:

— Расходитесь! Все по домам! Марш по домам, я сказал! Без вас обойдемся!

— Испанию продаете? Нас всех извести хотите? — не смущаясь и не робея, надрывно вопрошает Молина.

— Прочь отсюда все! Не уйдете — прикажу открыть огонь!

— Огонь? Огонь?! По кому? По народу?!

Люди, поддерживая Молину, напирают с угрожающим видом. Молоденький солдатик из полка арагонских волонтеров хватается за рукоять сабли, наступает на генерала, и тот благоразумно скрывается за дверью. Тут раздается новый взрыв криков: «Француз! Француз!» — и несколько человек срываются в сторону «подъезда казны». Молина, безуспешно ищущий, на кого бы излить праведный гнев, работает локтями, протискивается вперед — и опять поздно: перед караульным помещением уже разоружают этого француза — испуганного гренадера императорской морской пехоты, вероятно посланного с донесением и пытавшегося незаметно проскользнуть к Сан-Хилю. Капитан валлонских гвардейцев Александр Купиньи отнял у него саблю и вталкивает в караулку, спасая от разъяренной толпы. Молина, почти в отчаянье, что и эта добыча уплыла прямо из-под рук, вырывает у соседа суковатую дубину, размахивает ею в воздухе.

— Пошли бить французов! — орет он так истошно, что едва не вывихивает себе этим криком челюсть. — Смерть им! Смерть!

И, подавая пример остальным — солдату-арагонцу, шоколаднику Луэко, конюхам и прочим, в числе коих немало и женщин, — с неутоленной жаждой крови бегом бросается к выходящим на дворцовую площадь улицам и вот, едва лишь свернув за угол, находит себе жертву: французский солдат — тоже наверняка посыльный — пробирается к казармам на улице Сан-Николас. С ликующим улюлюканьем слесарь и арагонец несутся вдогонку за отчаянно удирающим французом и на углу Сан-Хуана настигают его. Молина раз и другой обрушивает ему на голову свою дубину, несчастный падает, и арагонец добивает его ударом сабли.

* * *

Испанский гранд Хоакин Фернандес де Кордоба, маркиз де Мальпика, с балкона своего дома, стоящего неподалеку от Паласио-Реаль и напротив церкви Санта-Мария, наблюдает за мельтешением толпы внизу. Когда крики нарастают и усиливаются, маркиз, не в силах больше выносить тревожную неопределенность и жгучее любопытство, решает все же взглянуть на происходящее вблизи. Чтобы не опорочить мундир, Хоакин Фернандес — капитан, хоть и отставной, Малагского пехотного полка — надевает цилиндр, фрак, лосины, «польские», то есть цветной кожи, сапоги, вооружается тростью со вделанной внутрь шпагой, кладет в карман вычищенный, смазанный и заряженный пистолет. И в сопровождении доверенного лакея выходит на улицу. Маркиз не относится к числу тех, кто сочувствует народным волнениям, однако присутствие французов его, офицера и испанца, задевает. Поначалу он, как и многие люди его круга, был горячим сторонником Бонапарта, положившего конец ужасам революции, которая залила кровью сопредельную страну, и восхищался его военным гением, но в последнее время все это уступило место досаде и раздражению патриота, увидевшего отчий край в чужих руках. Маркиз принадлежал к числу тех, кто приветствовал падение Годоя, отречение Карла IV и восшествие на престол Фердинанда VII. Хоакин Фернандес возлагал на молодого короля большие надежды, хотя, опять же как человек военный и сдержанный, никогда не позволял себе прилюдно высказываться по поводу нынешнего положения страны, оставляя свои суждения для домашних и узкого круга ближайших друзей.

В сопровождении лакея по имени Ольмос, еще в полку служившего у него вестовым, маркиз намеревается обойти квартал, посмотреть, что там творится, а затем подняться ко дворцу. И вот, обогнув сзади церковь Санта-Мария, он идет по улице Альмудена до площади Консехос и, обменявшись впечатлениями со знакомым книготорговцем — тот сомневается, стоит ли сегодня открывать лавку, — сворачивает налево на улицу Фактор, которая ведет на площадь Орьенте. Улица пустынна. Ни души на тротуарах, никого не видно в окнах и на балконах — и чутье военного человека подсказывает, что в этом странном безлюдье и безмолвии таится какая-то опасность.

— Знаешь, Ольмос, мне это совсем не нравится.

— И мне тоже.

— Давай-ка лучше вернемся. Пройдем через арку дворца. Custos rerum prudentia, что в вольном переводе значит: «Береженого Бог бережет». А? Ты как считаешь?

— Я буду считать так, как скажет ваше сиятельство. От внезапно раскатившейся барабанной дроби обоих пробирает озноб. Барабан все громче доносится из-за угла улицы Биомбо, и ему вторит мерный, грузный, частый топот по мостовой — людей идет много, и идут они быстро. Маркиз и его слуга прижимаются к стене ближайшего дома, ища укрытия в подворотне. Оттуда они видят, как пехотная рота полного состава, с оружием и в походном снаряжении, с офицерами впереди выворачивает из-за угла и беглым шагом движется в сторону дворца.

Французские войска вышли в город.

* * *

Около десяти утра на эспланаду вступают первые восемьдесят семь гвардейских гренадер из охраны резиденции Мюрата во дворце Гримальди. Блас Молина, после убийства француза возвращающийся на площадь, сразу замечает плотную колонну солдат в черных киверах, в синих мундирах с белыми жилетами. Это не новобранцы, сразу смекает слесарь, а отборная часть, сливки Великой армии. Как и у всех, кто стоит рядом, душевное состояние Молины маятником качается от глубочайшей растерянности до бешеной ярости к французам, чьи угрожающие намерения вполне очевидны. Расстояние от соседней площади Доньи Марии-де-Арагон они преодолели за считанные минуты, а когда вошли на дворцовую эспланаду, стало видно, что их сопровождают две орудийные запряжки, а следом движется остальная пехота, покинувшая казармы на улице Сан-Николас. Соединясь в виду «подъезда принца», отряд безупречно отработанным маневром разворачивается в боевой порядок. Офицер, которому поручено это дело, получил от Мюрата ясный приказ: повторить акцию устрашения, неизменно приносившую столь благодатные плоды в Каире, Милане, Риме и, наконец, совсем недавно — в Лиссабоне, где ее провел генерал Жюно. И, исполняя череду сухих отрывистых команд с быстротой и четкостью, присущими лучшей армии мира, артиллеристы снимают с передков 24-фунтовые пушки, наводят, заряжают картечью, а гренадеры, взяв на изготовку, становятся в две шеренги напротив полутысячной примерно толпы.

— Ну, держись, ребята, сейчас угостят… — замечает кто-то возле Молины.

Никакого предупреждения или уговоров разойтись. Едва лишь обе пушки обратились жерлами к толпе, а первая шеренга пехоты припала на одно колено, офицер, взмахнув саблей, командует: «Пли!» — и раздаются залпы: один — поверх голов, другой, как принято выражаться, — на поражение; оба орудия, одновременно рявкнув, изрыгнув огонь и дым, стегнули толпу картечным градом. На этот раз слышатся не патриотические возгласы и не брань по адресу французов, но лишь единый протяжный вопль, вырывающийся одновременно из нескольких сотен глоток, — люди, придя в ужас от такого жестокого отпора, разбегаются кто куда, топча раненых, корчащихся в лужах крови, сбивая с ног споткнувшихся, давя тех, кого свалили наземь ружейные залпы, которые следуют один за другим через равные, точно отмеренные промежутки. Пули и картечь свистят по площади, калеча, увеча, уродуя, убивая.