Похищение Эдгардо Мортары - Дэвид Керцер Страница 15

Момоло наверняка знал и о другом случае в Реджо, хотя пока еще не сознавал зловещего сходства той истории со своей собственной. Однажды, в ноябре 1814 года, губернатор Реджо приказал отобрать у родителей-евреев семилетнюю девочку Сапорину де Анджели. Через несколько дней после того, как полиция забрала ребенка, еврейская община Реджо помогла убитому горем отцу отправить прошение губернатору области. Оно начиналось так: «Абрам — бедный, но честный человек, ревностно соблюдающий закон Моисеев, но при этом почитающий все законы, проповедуемые в христианстве. Провидение ниспослало ему семерых детей, старшему из которых еще не исполнилось десяти лет. Однако под крышей его дома втайне плелись козни, которые ввергли его в отчаяние и слезы».

«Злодеем» в этой семейной трагедии, как и в истории с Памелой Марони, разыгравшейся в том же городе спустя три десятилетия, оказалась неграмотная молодая католичка: «Рассказывают, что какая-то женщина из низших сословий (чье имя и чьи правила нравственности неизвестны несчастному отцу) заявляет, будто некогда в прошлом, при обстоятельствах, которые сама помнит лишь смутно, она тайно крестила его дочь Сапорину. И одних ее слов оказалось достаточно для того, чтобы к ним дом явилась полиция, вырвала дочь из рук плачущей матери и отправила ее в Дом оглашенных».

Женщина, о которой шла речь, раньше работала в семье Абрама. Она утверждала, что крестила девочку уже давно, когда та была младенцем. Она говорила, что совершила этот обряд, потому что ребенок болел и ей было страшно: что станет с душой девочки, если та умрет некрещеной? Все протесты родителей Сапорины оказались напрасны. Более того: те депутаты от еврейской общины, которые взялись помогать им, получили суровую отповедь от секретаря герцога Моденского за то, что вмешиваются в чужие дела ^[42].

Изъятие еврейских детей из семей в Италии XIX века было отнюдь не отмирающим пережитком темной поры Контрреформации, а самым обыденным делом. Подобные случаи так участились, что в октябре 1851 года, когда Эдгардо было несколько недель от роду, предводители еврейских общин из Реджо и Модены составили совместную петицию и подали ее Франческо V, герцогу Моденскому. Их прошение начиналось с традиционного выражения верности и признательности, однако далее его податели призывали герцога сделать что-то с тем «крайне тяжким злодейством, которое в недавнем прошлом обрушивалось на нас много раз». Далее они продолжали: «Мы говорим о той ужасной опасности, которая грозит нам и сегодня, ибо каждую минуту нас могут лишить родных детей по причине их тайного крещения. Мы по опыту знаем, что во власти любого, даже самого жалкого и ничтожного человека в одно мгновенье сделать глубоко несчастной целую семью и весь наш народ повергнуть в скорбь и страх» ^[43].

Таким образом, визит полиции в дом четы Мортара в тот июньский вечер и обращение фельдфебеля, пожелавшего увидеть всех их детей, не стали загадкой для Момоло и Марианны: напротив, они сразу догадались, чем это все грозит. Тем более что карабинеры постучались к ним в дверь вскоре после еще одного похожего случая, который произошел совсем неподалеку и был необычен лишь тем, что публично обсуждался на самом высоком правительственном уровне.

Всего двумя неделями ранее, 9 июня 1858 года, один из членов пьемонтского парламента (то есть парламента под председательством Кавура, который отчитывался перед королем Виктором Эммануилом II) выступил с речью. «В Модене, — рассказал он своим коллегам-депутатам, — много раз случалось, что еврейских детей насильно крестили — в отместку, по глупости или из-за фанатизма какой-нибудь прислуги. Если бы это не предусмотренное законом действие не имело иных последствий, кроме разбрызгивания воды человеком, не уполномоченным это делать, то говорить было бы не о чем». Но дело обстоит совсем не так, продолжал депутат, ибо после того, как очередная служанка брызнет водой на голову ребенка, в дом его родителей врывается отряд полиции и силой забирает его из семьи, чтобы затем его воспитывали как католика. А это, громогласно возмущался политик, уже «величайшее преступление против чистых природных чувств, против самых элементарных правил нравственности и самое гнусное угнетение, какое только можно себе представить». При этих его словах со скамей справа, где сидели депутаты-консерваторы, защищавшие позиции церкви, послышался недовольный ропот.

Оратор поглядел в их сторону и продолжил: «Чтобы избавить моих противников от дальнейших трудов, я сразу скажу, что обо всем этом мне рассказали мои друзья-евреи из Модены, сопроводив свой рассказ всеми подтверждающими документами». Больше того, сообщил он, «сейчас в Турине находится одна еврейская семья, которой пришлось бежать из Модены из страха, что у них отнимут дочь, потому что молодая служанка заявила, будто крестила ее».

Свое выступление депутат парламента закончил на патриотической ноте: «Рассказать обо всем этом меня побудила совесть. Я не мог смолчать, потому что подобное преступление против законов природы и нравственности в нашем XIX веке должно быть по меньшей мере заклеймено в единственном итальянском парламенте, в единственном во всей Италии месте, где благодаря стараниям Народа и верности Правителя еще господствует свобода». Когда он сошел с трибуны, депутаты слева ободряли его криками «браво», а справа долетала ругань и недовольное ворчанье ^[44].

В первые же дни после отъезда Эдгардо немногочисленная еврейская община Болоньи (многих из этих людей связывало с мальчиком родство той или иной степени) мобилизовалась, и благодаря обширной сети связей известие о случившемся быстро дошло до еврейских общин во всей Италии. Единственным человеком из всех болонских евреев, кто не услышал мрачной новости, была, вероятно, бабушка Эдгардо, мать Марианны. Ни у кого просто не хватило смелости рассказать ей. И если папа, премьер-министры и даже сам император с интересом следили за развитием драмы, разыгравшейся вокруг ее внука, сама она узнала об этой истории лишь много месяцев спустя.

До супругов Мортара дошли слухи о том, что Эдгардо увезли не куда-нибудь, а прямо в Рим. Пришла пора обращаться за помощью к лидерам римского гетто — и не только потому, что они физически находились ближе всего к Эдгардо, но и потому, что только они из всех итальянских евреев имели доступ лично к папе.

Вначале родственники и друзья Момоло помогли ему составить собственное официальное прошение о том, чтобы сына вернули в семью. Их задача упростилась благодаря тому, что еврейские общины Реджо и Модены сохранили копии прежних прошений, которые составлялись для похожих случаев. 4 июля, через десять дней после похищения Эдгардо, письма были отправлены не только отцу Фелетти, но и государственному секретарю Ватикана кардиналу Антонелли, а через него — самому папе Пию IX.

Сопроводительное письмо, адресованное государственному секретарю, было выдержано в привычном цветистом, почтительном стиле: