Андрей Тарковский. Жизнь на кресте - Людмила Бояджиева Страница 15

А в 1957-м на экраны вышли фильмы, потрясшие отечественных и зарубежных зрителей: «Дом, в котором я живу» Я. Сегеля и Л. Кулиджанова и знаменитые «Летят журавли» М. Калатозова и оператора С. Урусевского.

На режиссерском отделении ВГИКа жизнь била ключом. Все ходили в гениях, и каждый знал, как именно надо делать новое кино.

На третьем курсе Андрей монтировал свою курсовую работу, снятую совместно с однокурсником Сашей Гордоном. Кусая ногти, ероша волосы, он пытался соединить изображение экскаватора, извлекающего мину, с саксофонной мелодией Гленна Миллера «Звездная пыль».

Он нервно поглядывал на часы, поскольку время в монтажной было строго расписано и очередной студент уже несколько раз заглядывал в дверь. Наконец, он вошел в темное помещение и встал за спиной Андрея, глядя на экран.

— Хм… Саксофон и экскаватор… Смело. Но странновато выглядит… — заметил кто-то за спиной.

— Сам знаю! — Андрей выключил кинопроектор.

— Зря торопишься, я не жду очереди. Я только первокурсник, глазею, учусь. Тоже у Ромма. Андрон. Андрон Михалков-Кончаловский.

Андрей слегка обернулся:

— Никак не стыкуется фон. Верчусь, верчусь… и все лажа получается. Но Миллер такой клевый. Ни за что от него не откажусь…

— В гробу бы перевернулся, кабы увидел, ЧТО им озвучивают. Погоди, не кипятись! — Андрон примирительно положил руку на плечо вскочившего брюнета. — Я ж не полный лапоть, все понимаю. Тебе нужен эффект контраста. Может, не так круто брать?

Андрей стряхнул с плеча руку:

— В наставниках не нуждаюсь! — снял свою бобину. — Место свободно.

Вышли из монтажной вместе. В коридоре Андрей успел заметить, что на советчике брюки самого правильного фасона и рубашка из едва входящего в моду нейлона, несомненно, импортного происхождения. А смотрит пижон вполне доброжелательно, видимо, оценив пиджак третьекурсника и его смело отпущенные до плеч волосы (явление, с которым отчаянно боролся деканат).

— Я тоже от Миллера тащусь. А еще вижу, ты под Бунюэля косишь? Э, не задирай хвост. Я тоже. Тоже балдею от Бунюэля. А еще, по-моему, лучшие фильмы «Гражданин Кейн» Орсона Уэллса, «Рыжик» Ренара, «Гроздья гнева», «Долгий путь домой»…

— Точно! — подхватил Андрей. — А еще «Великая иллюзия», «Огни большого города» и «Новые времена» Чаплина…

— Забыл «Ивана Грозного» Эйзенштейна и «Пайзу» Росселини! Все в десятку. «Пароль» принят. Дай пять!

Единомышленники пожали друг другу руки.

— И вообще, мне кажется, что наша задача состоит в том, чтобы синтезировать и развить самое лучшее, что есть в мировом кино, — резюмировал Андрон.

— Я даже знаю, куда надо развивать это лучшее. Прости, я не представился — Андрей. Андрей Тарковский.

С тех пор завязалась дружба, позже перешедшая в творческое сотрудничество, а еще позже — во вражду и взаимонепонимание. Пока же они вместе ездили в архив Госфильмофонда в Белых Столбах и горячо обсуждали просмотренные ленты. Это были фильмы, открывавшие новые возможности киноискусства и ставшие классикой.

Конечно же, фильмы Луиса Бунюэля, близкими друзьями которого были Федерико Гарсиа Лорка, Рафаэль Альберти, Сальвадор Дали, не могли не привлечь внимания начинающих режиссеров. Если студентами ВГИКа поминалось это имя, то непременно разгорались споры и сразу происходило размежевание на ретроградов и новаторов. В 1924–1927 годах Бунюэль в Париже участвовал в движении «Авангард», разделяя эстетическую и общественную программу художников-сюрреалистов, заявивших о разрыве с буржуазными условностями в нравственности и искусстве.

— Мерзость буржуазная! — припечатывал Вася Шукшин после просмотра «Андалузского пса».

— Да он же гений! А ты — примитивный обормот! — чуть не с кулаками лез к однокурснику Тарковский.

Советским людям, имевшим представление о кино лишь по прокатным отечественным и редким «импортным» фильмам, такое обращение с реальностью и не снилось. А если и было явлено студентам Кино института, то в качестве «истории зарубежного киноискусства», которая, как учили наставники, «грешила многими издержками». Для Тарковского и его нового друга, записавших себя в авангардисты, знакомство с лучшими фильмами мировой киноклассики в Госфильмофонде открывало невиданные горизонты.

Открытие японского режиссера Акиро Куросавы потрясало, вдохновляя к поиску новых путей.

— Гениальный мужик! — вздохнул Андрей, — Сделал «Расёмона» по мотивам двух рассказов Акутагавы и в 51-м году отхватил «Золотого льва» на Венецианском фестивале.

— А за «Семь самураев» получил в 1954-м «Серебряного льва», — Андрон почти злился. — Думаешь, нам слабо?

Андрей крепко задумался.

— Мы сделаем лучше… Но… Бергман! «Земляничная поляна» Бергмана — это невероятно! — то ли восхищался, то ли возмущался он. — Границы сна и яви размыты. Нет границ! Ты погружаешься в некую совершенно неведомую атмосферу, в которой все предстает в иных обличиях.

— Задаешь себе иные вопросы о мире… А эти часы без стрелок? Такая емкость образа — вот попробуй, расшифруй!

— Не люблю расшифровывать то, что не подлежит прояснению. Именно этот туман многозначности и есть главная штука, — брови Андрея хмурились. — А все же Брессон — это высший класс! Глубоко копает. Ставит проблемы морали и выбора ребром! И заметь: при этом — никаких эффектов! Никакого павильона, грима, даже профессиональные актеры ему не нужны. И этот долгий, завораживающий, бесконечно затянутый кадр… Вот гад! Словно все это у меня стырил.

— А по мне — Орсон Уэллс глубже. Подумай только: «Гражданин Кейн» — снят в 1941 году! А нашим корифеям и не снилось ничего подобного. Какой-то эквилибр спаривания формы и содержания!.. Неудивительно, что его сразу признали титаном мирового кино. Ты заметил, никакого, заранее определенного жанра. Перспектива постоянно меняется, что подчеркивает неоднозначность героя, несводимость к каким-то закрепленным характеристикам. Как этого добиться? — задумчиво морщил лоб Кончаловский. — Каким волшебством?

— Очень просто! Волшебством многозначности, отрицающим примитивную прямолинейность. Ведь что он делает? Он каждый раз предлагает нам совершенно противоположные подходы к герою. В результате создается впечатление, что личность этого Кейна глубже, чем мы узнали о ней в данный момент. А действительность богаче и шире, чем помещается в рамке кадра.

— Угу… И потому зачастую выходит, что создатель фильма, то бишь режиссер, подчас интереснее созданного им произведения.

3

Андрон и Андрей могли часами говорить о кино, обнаруживая много общего.

— Брессон, Бунюэль, Бергман, Уэллс, Куросава, да еще, пожалуй, Довженко — это полный атас! Остальное — дерьмо! — как всегда категорично рубанул Андрей. — Я воробей стреляный. В детстве моя мать впервые предложила мне прочесть «Войну и мир». Потом в течение многих лет не переставала цитировать мне куски оттуда, обращая внимание на детали и тонкости толстовской прозы. Таким вот образом «Война и мир» стала для меня школой вкуса и художественной глубины, после которой я не мог читать макулатуру! Только чувство брезгливости и глубокого презрения.