Последний английский король - Джулиан Рэтбоун Страница 15

– В зубах застревают, – пожаловался он и продолжал: – Ты говоришь, набеги. С какой стати вы грабили соотечественников? Отнюдь не лучший способ приобретать друзей или вербовать сторонников, а ведь в споре с королем и нормандцами Годвинсоны крайне нуждались в поддержке.

Уолт рассмеялся.

– Набег набегу рознь, – сказал он.

– То есть как?

– По нынешним временам нападение с моря, тем более когда корабли плывут вдоль побережья, никого не может захватить врасплох. У каждого селения, имеющего свою гавань, в устье любой реки – ведь боевые суда с малой осадкой могут заходить далеко вверх по реке, а по большим рекам даже на двадцать, на тридцать миль, – у каждого порта, всюду, где могут причалить нежеланные гости, стражи бдительно следят, не приближаются ли со стороны моря пираты. Дозорные предупреждают жителей окрестных городов и сел, и те успевают подготовиться к обороне: забрав скот и ценные вещи, таны и крестьяне укрываются за крепостными стенами, построенными добрым королем Альфредом [31], а из отдаленных мест люди бегут в лес или в горы. Что могут сделать морские разбойники? Сожгут урожай или пару-тройку домов, вот и все. Обычно их не так много, чтобы решиться на осаду, а если и попытаются, город сумеет продержаться, пока местный тан или король не пришлет войско.

– Тогда зачем же Годвин и его сыновья занимались береговым пиратством летом тысяча пятьдесят второго года?

– Нужно было выяснить, как относятся к ним былые вассалы. Годвинсонов лишили всех титулов, и ни один человек в Англии не был обязан им ни данью, ни службой. Более того, помощь Годвину и его сыновьям считалась почти изменой. Однако местные землевладельцы вправе были откупиться от Годвина, когда тот угрожал им налетом и для пущей убедительности сжигал пару амбаров. Под этим предлогом таны платили дань своему господину. Так обстояло дело в тех областях, куда направлялся Годвин. У нас с Гарольдом все сложилось иначе.

– Почему?

– В Корнуолле живут кельты, у них своя вера и свой язык, они не слишком-то охотно признают власть английского короля... – Взгляд Уолта устремился вдаль, он рассеянно поднялся, сделал несколько шагов, забрался на каменную ступеньку над головой Квинта. Постоял там, потом вернулся, пожимая плечами, словно отгоняя от себя воспоминания о том, как в двенадцать лет впервые столкнулся с жестокостями войны.

Пятнадцать кораблей подплывали к острову Годреви. Они устремились к песчаному берегу на северо-востоке залива, оставляя на западе мыс с небольшим монастырем, освященным во имя персидского епископа Ива. В добычу пиратам была предназначена процветающая деревня Хейл. Чем ближе к суше, тем выше вздымаются волны, над ними только ясная синева неба, внизу – глубокая синева моря. Волны ревут и грохочут, дикие морские кони стараются сбросить своих седоков. Парус приходится спустить, гребцы поднимают весла на борт, только кормчий еще орудует большим веслом, направляя судно, ведь чтобы добраться до берега, нужно перевалить через полосу прибоя. Прибой гремит в ушах, ладья мчится быстрее, чем конь, пущенный в галоп, высокая пенящаяся стена окружает нас, и вдруг мы высоко взлетаем, скользим на гребне, и тут же днище оказывается на легком белом песке, запоздалая волна бьет сзади в корму, перекатывается по палубе и обрушивается, как шквал.

Мужчины кричат, хохочут, веселятся, трясут головами, сбрасывая с волос клочья соленой пены, спрыгивают за борт, чтобы судно стало легче и волна вынесла его дальше на отмель. Тимор споткнулся, ударился лицом о рукоятку весла, у него из носа течет кровь, он плачет и отказывается вылезать на берег, упирается до тех пор, пока старина Эрик не выбрасывает его на влажный и мягкий песок. Один из кораблей опрокинулся, и мачта сломалась. Гарольд Годвинсон распекает кормчего, дескать, новую мачту поставят за его счет. Хорошо еще, никто не утонул, а то пришлось бы платить вергельд, пеню семьям погибших.

Кое-кто надевает на себя кольчуги, но большинству лень, им достаточно щитов, мечей и топориков. Все торопятся как можно скорее вскарабкаться на дюну, пройти по гребню с полмили и добраться до Хейла. Три сотни человек шагают по сыпучему песку, оскальзываются, посмеиваясь над собой и товарищами, среди них Гарольд и знаменосец со штандартом, на котором вышит орел. Быстро, почти бегом они продвигались вперед, черные силуэты на фоне горизонта. Мы, мальчишки, стараемся не отстать, Ульфрик впереди, я по пятам за ним, но где нам догнать мужчин, к тому же приходится тащить круглые щиты и дубинки, одежда промокла и обвисла, мы поминутно оступаемся и падаем.

Дюна постепенно переходит в насыпь, отгораживающую море от полей с одной стороны и от болота с другой, и мы видим внизу небольшой поселок: домик повыше, крытый болотным камышом, несколько чахлых яблонь, с десяток хижин, сараи, амбары, а вокруг поселка – плетень. От нас отделяются человек восемь, они проносятся по песчаному гребню, вламываются во двор – куры кинулись врассыпную, собака надрывалась от лая. Врываются в большой дом – мы как раз добежали до места событий и видим это сверху, – потом выскакивают с зажженными факелами и бросают эти факелы на плетеную крышу. Занимается пламя.

– Вперед! – кричит Ульфрик и огромными прыжками несется по склону. Я медлю с минуту, потом бегу следом, за мной – еще кто-то из мальчиков.

В темном, полном дыма углу я наткнулся на раненого кельта. Низенький, темноволосый, с большой черной бородой, как у всех в этом графстве, он лежал навзничь и умирал, голова его была почти отсечена, сквозь перерубленные мышцы шеи виднелись белые кольца дыхательного горла. Его сородич пытался запихать свои кишки обратно в распоротый мечом живот. В дальнем конце зала белобородый старик в длинной куртке стоял, заслоняя собой старуху, молодую женщину и двух внучек примерно моего возраста. Сжимая в руках двуручный меч, он ревел, как зверь, от ярости и отчаяния.

Восемь дружинников окружают седобородого, с минуту смотрят на него прищурившись, а потом разом кидают в него топорики и бросаются вперед, наотмашь рубя мечами. Миг – и они разрубили его на куски, буквально искрошили. Схватив женщин, воины тащат их к дверям. Женщины бьются, визжат, кусаются, раздирают им лица ногтями, а сверху на них обрушиваются горящие куски дерева, летят полыхающие снопы камыша.

Во дворе мужчины содрали с женщин платье, повалили в куриный помет и золу и принялись насиловать, преимущественно сзади, точно сук. Одна девочка сумела вырваться. Черные волосы, личико как у эльфа. С проворством молодой гончей она помчалась к ограде. Отбросив щит, Ульфрик гонится за ней, настигает у самого плетня, бросает наземь и сам валится на нее. Я слышу крик и бегу к пролому в изгороди. Я вижу, как Ульфрик пытается оседлать свою пленницу. В одиночку ему не удается обуздать ее, одной рукой она вцепилась насильнику в волосы, другой царапает лицо, ногой заехала в пах. Но при Ульфрике его дубинка, тяжелая палица из хорошо выдержанного ясеня. Он со всей силы ударяет девочку прямо в лицо. Руки ее слабеют. Ульфрик высвобождается и бьет второй раз – в висок, а потом, одержимый воинским исступлением, своего рода похотью, опускается на колени и молотит свою жертву дубиной по лицу и по плечам, пока стоны не затихают и она не остается лежать неподвижно. Девочка мертва. Я видел, как она умирала. Ульфрик запрокинул голову, издал победный клич, а я подумал – он, должно быть, рад, что пришлось убить ее, ведь он еще слишком юн, чтобы сделать то, что мужчины обычно делают с женщинами, у него бы все равно ничего не вышло.