Азазель - Юсуф Зейдан Страница 15

— Сами будем виноваты, если окажемся перед закрытыми воротами после захода солнца!

Я попытался мягко урезонить его, но безуспешно. Его не убедили и доводы, что идущей вместе с нами пожилой женщине тяжело передвигаться с такой же скоростью, как остальные. Возделанные земли вокруг нас исчезли полностью: мы вступили в царство сплошного желтого цвета — цвета осени и греха. Когда солнце начало клониться к закату, вдалеке показалось какое-то зеленое пятно. Сначала я подумал, что это Александрия, и мысли мои воспарили. Но крикливый проводник поднял меня на смех и глумливо рассмеялся:

— Зеленая Александрия, ха-ха!.. Как можно выкрасить город, в котором переливаются все цвета радуги, одной краской!

Примерно через час пути я понял, что увиденное мной зеленое пятно — не что иное, как заросший городской отстойник, расположенный к югу от города и представляющий сеть сообщающихся между собой неглубоких водоемов, с подведенным к ним каналом от Канопского рукава Нила {30}.

Нам пришлось сделать большой крюк, прежде чем мы подошли к Александрии с западной стороны, к воротам, которые называются Лунными. Городские стены были очень высоки, раньше я нигде не видел стен такого размера.

Болтливый крестьянин, не переставая лупить своего осла пятками по брюху, сказал мне с восторгом:

— Мы будем у ворот до захода, и я успею заночевать в городе!

Настоятель собора в Ахмиме рассказывал мне, что со дня своего основания и на протяжении долгого времени Александрия не позволяла таким, как мы, египтянам останавливаться на ночлег внутри городских стен. Но спустя какое-то время ситуация изменилась, и город после распространения нашей веры стал открытым. Никогда не забуду фигуру покачивающего головой настоятеля, говорившего мне по-коптски, как уроженец Верхнего Египта: «Придет день, и мы не позволим всяким язычникам и евреям ночевать в городе. Где угодно, но не в Александрии и в других больших городах! Пусть себе ночуют за стенами, а города нужно оставить только христианскому люду».

Я знал, что за городскими стенами в бедных домишках десятилетиями ютится голытьба. Но когда мы добрались до этого посада, меня привело в восхищение обилие палаток, еженощно разбиваемых теми, кому не позволено входить в город, и большое число лачуг, построенных египетскими крестьянами на западе за городскими стенами. Дойдя до этого места, наша группа разделилась и никто не сказал друг другу ни полслова. Я увидел, что бреду среди сотен обездоленных овец Господних, орущих подле котлов, в которых готовилась пища. Возле их бедных жилищ бегали дети, криками приветствуя отцов, возвращающихся после изнурительного трудового дня. Среди этой людской круговерти попадались стражники с брезгливым выражением на лицах и трясли своими всклокоченными бородами монахи. Никто не смеялся…

Хозяин большой палатки, стоящей на фундаменте из рыхлого кирпича, стал кричать на меня, требуя плату за ночлег, и я поспешил заплатить, сколько он требовал. Ночь у стен Александрии недешево обходится приезжим! В наших краях никто не требует с гостя платы за постой. Если бы на мне было монашеское одеяние, я мог бы заночевать в чистой церкви, которую обнаружил чуть позже, немного прогулявшись. Из нее доносился голос проповедника, громко читающего на греческом. Тогда я, конечно, не мог переменить платье, это наверняка вызвало бы подозрение и могло навлечь на меня неприятности. Помню, я сказал себе: «Ничего, войду в город в своем естественном обличье бедняка из Южного Египта, отец которого был нильским рыбаком, боявшимся кишащих в реке крокодилов и бегемотов. Я буду таким же, как все, кто меня окружает. И защитой мне станет лишь то, что я растворюсь среди паствы Господней».

Утомленный, я прикорнул в углу просторной палатки. На дне моей котомки лежало письмо, написанное посвятившим меня в монахи священником из Ахмима своему другу Юаннису, священнику из Ливии, служившему в большой Церкви на пшеничном зерне. Ее также звали Церковью Марка, потому что она была освящена апостолом Марком, автором Евангелия, который проповедовал в этом городе, но был убит. Осторожно ощупав это рекомендательное письмо кончиками пальцев, я немного успокоился.

Меня уверяли, что я многому научусь в Александрии, и мысли об этом воодушевляли. Порывшись в своей торбе, я достал пригоршню сухих фиников и принялся жевать, восхищаясь мудростью Господа, наполняющего наш живот сытостью после наступления чувства голода.

Сидящий по соседству человек в рваной одежде, вид которого тем не менее не был неприятен, улыбнулся мне. Я протянул ему несколько фиников, и он взял их, после чего залез в свою котомку, вытащил кусок сыра и предложил мне. Я поблагодарил, но сыр не взял, не став объяснять, что пощусь. Он поинтересовался, откуда я, и без всякой задней мысли я ответил:

— Из Наг Хаммади.

— А я родом из Самалута, — обрадовался он. — Там родился, но давно живу здесь.

Человек переполз ко мне поближе и стал рассказывать, что он также с плоскогорья на восток от Нила, уроженец деревни, стоящей у подножия Птичьей горы.

— Она названа так из-за того, что каждый год несметное количество птиц прилетают и гнездятся на ней, а затем вдруг все разом улетают, после того как какая-нибудь птица принесет себя в жертву. Она засовывает голову в отверстие у подножия горы — и неведомая сила тут же хватает ее и держит, пока не выпьет из нее всю кровь и не выдерет все перья. Тогда остальные птицы, в последний раз искупавшись в нильской воде, собираются и ночью улетают, чтобы опять прилететь на следующий год в урочное время. И все повторяется вновь.

Перейдя на шепот, этот человек рассказал, что в его краю много идолов, то есть древних статуй. Есть, например, удивительный истукан мужчины, который спит с женщиной. А на вершине горы стоит церковь, в которой обитают монахи, и называется она Церковью на ладони, потому что, когда мимо этого места проезжал Иисус Христос во время бегства Святого семейства в Египет, он оставил отпечаток своей ладони на камне как знак чудесного свидетельства и в назидание потомкам.

— Он также оставил там посох, которым погонял свое стадо, — заявил рассказчик.

— Но Иисус, когда пребывал в Египте, был младенцем, — ответил я этому любителю поговорить, имени которого не запомнил.

— Ты что говоришь такое, брат! Иисус Христос всю свою жизнь прожил в Египте, здесь же и умер!

Я понял, что этот человек полный невежда, либо знает то, чего не знаю я, либо каждый из нас верит в то, что сам напридумывал. У меня не было никакого желания поддерживать этот разговор, поэтому я извинился, сказав, что хочу спать. Прикрыв голову старой дерюгой, выданной мне хозяином палатки, я приготовился отойти ко сну сидя, как привык делать это в сумраке ночей. Ночи для меня — почти всегда торжество мрака.

Засыпая, я представлял Птичью гору и себя в церкви на ее вершине. Мне непременно следует посетить этот край и увидеть его диковины, решил я. Сколько необычного встречается на нашем пути! Земля Египта полна удивительных и странных вещей, ибо в ней живут верующие люди. Той ночью сон долго не шел ко мне. Картины моего путешествия сменяли одна другую, перемежаясь воспоминаниями из жизни: вот юноша с обезьяной, взбирающиеся на пальму так быстро, что, казалось, оба воспаряют к финикам на вершине пальмы, как птицы… Мое путешествие по реке на лодке, принадлежавшей бедным торговцам, их крики, не дающие мне покоя… Испуг в глазах матери, когда я сообщил ей, что знаю, как она поносила моего отца в присутствии своей родни — оголтелых поборников креста… Она убежала прочь, не пожелав остаться со мной, после чего я ее больше никогда не видел… Мои горькие рыдания, когда я узнал, что спустя какое-то время она вышла замуж за одного из своих родственников, участвовавших в убийстве моего отца… День, когда я, отощавший так, что оставались лишь кожа да кости, припал к груди своего дяди, отыскавшего меня… Мое поступление в большую школу в Наг Хаммади, когда мне уже исполнилось одиннадцать… Жена моего дяди, нубийка, и аппетитный запах ее стряпни на закате дня… Я было задремал, но вдруг проснулся, разбуженный низким и хриплым голосом монаха огромного роста, стремительно вошедшего в палатку. Встав в центре, он начал трубно вещать, обращаясь ко всем находящимся внутри: