По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии - Артем Драбкин Страница 15

Переправились у Днепродзержинска, переправа из пустых бочек. Я поскользнулась на мокрых бревнах и выкупалась в Днепре, к счастью, там уже было мелко.

Здесь был наш плацдарм, весь берег усеян осколками, как галькой. Сколько жизней это стоило!

Фрицы настолько капитально обосновались, даже ходы сообщений в полный рост, и стенки оплетены ивовыми прутьями, чтобы земля не осыпалась. Остановились на разъезде Широкое. Чем только хозяйка нас не угощала! Даже вкус забыли всего этого — настоящий украинский борщ, вареники и т. д, и т. п. Я снимаю только пробу, а на котловом довольствии состою у хозяйки.

Рота не полностью будет в Днепропетровске, а батальон в Нижне-Днепровске. Наша задача — мост через Днепр (1125 метров). Нашей третьей мостовой предстоит поставить две опоры из пятидесяти трех. Сваи забивать приходится на большой глубине. Работают днем и ночью, но ночью мешает бомбежка, вернее, мешала вначале. Все уходили в щели, потом перестали. Налетают почти беспрерывно, но это не сорок первый и не сорок второй годы. Зенитки открывают такой бешеный огонь — все небо расчерчено разноцветными трассами пуль и снарядов, гигантский светящийся шатер. Мне это напоминает Москву сорок первого года с той разницей, что самолетов в Москве были сотни, а здесь единицы. Бомбы сбрасывают беспорядочно, попаданий очень мало, и почти все — в находящийся рядом с нами старый разрушенный фашистами мост, который в это же самое время рвут наши минеры. Все грохочет, трудно что-нибудь понять. Кончается бомбежка, и 17-й тяжелый понтонный железнодорожный полк начинает пропускать составы. Однажды я шла по этому мосту в Нижне-Днепровск, и пошел эшелон с танками. Понтоны качались, как качели, казалось, еще мгновение, и они уйдут под воду. По мосту никого не пускают, всем желающим попасть на мост дежурный по КПП офицер объясняет двумя словами: «Только генералитет!»

Моя санитарная сумка — как пропуск.

Приезжал майор Цветков, сказал, что меня представили к Отваге.

Я заболела. Несколько дней температура за сорок, диагноз: брюшной тиф. Капитан направил меня в госпиталь, и там поставили этот диагноз. Приехал майор Цветков, забрал меня в санчасть батальона. И вот я в санчасти, брюшного тифа у меня не оказалось, но температура держится высокая. Аппетит страшный после голодания, ем две порции из солдатской и офицерской столовой, и еще старшина кое-что передает. Кузьма Федорович заставляет перед обедом пить 50 г ликера.

Узнали очень неприятную новость — Кузьма Федорович уходит в бригаду. Голожинский пошел на повышение. У нас временно будет М.Я., она сейчас болеет, лежит вместе со мной в санчасти. Все очень переживают. Мы просим, если можно, ставить начальником Антонину Александровну. Это золотой человек. Ее заботу обо мне я никогда не забуду. Я так привязалась к ней за последнее время, что вот сейчас она уехала со второй ротой, и я очень тоскую по ней, жду хоть какой-нибудь весточки от нее. Мне предлагают остаться в санчасти совсем, но я хочу в роту. Капитан наш лучше всех командиров в батальоне, и я по доброй воле никогда не уйду от него.

Ушел Кузьма Федорович, и я ушла из санчасти, никому ничего не сказав. Сказала капитану, что буду работать и в санчасть больше не пойду. Вызывал майор Цветков и запретил мне работать. Поругалась с М.Я. и с Тамарой. М.Я. очень неприятный человек и мерзкая женщина, и это при всем том, что в батальоне служит ее муж. Тамаре я объявила войну, терпеть ее фокусы больше не буду. Ведь в том, что я заболела, виновата она. На мосту я была и дни, и ночи без смены, спала, сидя у бочки, а она занималась амурными делами. Да еще нажаловалась на меня Кузьме Федоровичу, и он сказал мне, что разлучит нас. Я сообщила капитану, и он ответил, что никуда меня не отпустит, пусть берут ее. А если все-таки останемся вместе в роте, черт с ней, я буду плевать на нее.

Погода отвратительная, мои дела не лучше, все время держится высокая температура. Приезжал майор Безрук, забрал с собой, отвез на склад, и там меня утеплили — ватные брюки, меховую телогрейку и т. д. Капитан подарил мне замечательные меховые рукавички. Я еле передвигаюсь, и все равно знобит. Алешу избегаю, стараюсь его не видеть и не говорить с ним. Ему, наверное, это кажется странным, а может, он и внимания не обращает. А у меня для такого поведения есть достаточно веские основания, и никому я о них сказать не могу.

Мы уезжаем в Запорожскую область. Я еду со вторым взводом, Вера с третьим. Если посмотреть на мое поведение со стороны по отношению к Алеше, то это поведение иначе как идиотским не назовешь. Он в недоумении, но не могу же я ему сказать, что я его просто боюсь, боюсь, что это и будет самая настоящая любовь не в облаках, а на земле, без всякого номера. Боюсь, что свою первую любовь — такую мимолетную — я просто придумала (есть у меня склонность к идеализации). Она нужна была мне как защита от этой страшной войны, она согревала душу, она помогала быть сильной. Да и Сашу ведь я совсем не знаю, я видела его мгновение. Одно только знаю точно, что он умница и за чужую спину прятаться не будет. Он пишет очень часто, иной день по несколько писем. 15 февраля ему исполняется 21 год, он командует стрелковым батальоном. Совсем недавно письмо было из Пятихатки. Мне кажется, что ему не чужды такие понятия, как тщеславие, честолюбие. Может быть, я даю не совсем точное определение, но в письмах проскальзывает такое, что мне не нравится. Саша Шустов тоже пишет часто, он получил майора, командует по-прежнему своим отдельным минометным батальоном, награжден ордером Александра Невского. Прекрасный он парень, так хочется, чтобы судьба послала ему достойную подругу, уж он-то это заслужил. А самое главное — пусть будут живы.

Война все спишет — четвертый год многие живут под этим девизом. Мне говорят, что я ничего не понимаю, не знаю жизни. У каждого свои понятия об этом. Говорят, что на войне, случается, и гибнут. Но ведь может случиться, что и жить останешься, и даже больше того — когда-то замуж выходить придется. Как же тогда посмотришь в глаза своему мужу? Что ему скажешь? Я очень хорошо понимаю, что четвертый год война стала бытом. Но должно же быть хоть малейшее представление о чести, совести, долге! Вера — жена, мать, педагог, и не какие-нибудь там пестики и тычинки, историю преподавала, мировоззрение у людей воспитывала — пытается оправдаться тем, что нет никаких известий о муже. Но может быть, что он и не погиб. А если и погиб, так быстро предать память о нем! А избранники кто? Был Скоков, помстаршины, снабжал продуктами (да я бы подавилась ими!). А теперь еще лучше — Ванька Авдюшкин (это даже окружающим кажется нелепостью; Алеша мне говорит, что, мол, до чего у нас дошли — пустили такую сплетню, что у Веры связь с Авдюшкиным). Я у нее спросила, как же она может? Она мне ответила, что закроет глаза и думает, что это Павел — ее муж.

Вот, оказывается, как нужно жить — с закрытыми глазами. Тамара ничем не отличается в этом плане от Веры. Мое счастье, что я очень устаю и сплю как убитая, не являюсь свидетелем всего этого. А недавно и в свидетели попала. Вечером у Тарасова был приступ малярии, t° +40. Рано утром, еще не рассвело, пошла посмотреть больных, чтобы доложить капитану. Прихожу к Тарасову и ничего не могу понять — на том месте, где он лежал, лежит какая-то ужасно толстая тетка чуть ли не в костюме Евы. Я только хотела открыть рот и вдруг увидела, что здесь же на кровати у стены присутствует Тарасов, он съежился весь и по сравнению с теткой выглядел каким-то жалким щенком. Я пулей вылетела из этой хаты, мне было так стыдно, будто бы я совершила преступление. Сказала капитану, что обходить больных офицеров больше не буду, пусть являются ко мне.