Не Сволочи., или Дети-разведчики в тылу врага - Теодор Гладков Страница 15

Бенкендорф, майор».

Третий документ — выдан уже не майором фон Бенкендорфом, а генеральным комиссаром Минска.

«ОХРАННАЯ ГРАМОТА.

Охранная грамота для Иванова Дмитрия (профессия) лесничего.

Владелец этой охранной грамоты находится под особым немецким покровительством. Каждая мера, направленная каким-либо немецким учреждением против его собственности или его жизни, должна быть согласована с генеральным комиссаром.

Сверх того он освобождается от следующих повинностей и платежей:

От особых сборов и обязанностей, как квартирной повинности и реквизиции.

От физических работ или другого применения на работе вне его ведомства или места службы.

Владелец охранной грамоты должен пользоваться помощью и поддержкой всех немецких военных соединений и учреждений; она должна предоставляться ему по его желанию в необходимом объеме.

Минск, 28 июня 1944 г.

Генеральный комиссар Минска (печать) (подпись)».

В охранной грамоте перечислены также приметы Иванова, в частности, указан его точный рост — 174 сантиметра. В тридцатые и сороковые годы мужчины такого роста считались высокими.

Несколько пояснений к этим, в чем-то уникальным документам.

Воинская часть «почтовый ящик 79», которой командовал майор фон Бенкендорф, являлась ни чем иным, как военным заводом, выпускавшим, в частности, ракетницы для немецкой армии. Дмитрий Иванов в должности виртшафтслейтера, что в переводе на русский означает нечто вроде «хозяйственного руководителя», работал на заводе в качестве заместителя начальника, т. е. майора фон Бенкендорфа, по режиму. Иначе говоря, он осуществлял надзор за русским персоналом предприятия.

Отметим одну фактическую неточность «удостоверения», в действительности очень толковой и деловой характеристике, данной Бенкендорфом своему подчиненному. Как подтверждает и фотография (Иванов рядом с Дорониным), и последующие показания самого Иванова, он был награжден не крестами с мечами немецкого ордена «За военные Заслуги» (он имел несколько степеней и присуждался, в зависимости от обстоятельств, с мечами или без), а медалями «для восточных народов». Но это уже не имеет существенного значения. Существенно другое — дата повторного награждения, всего через месяц после первого — 20 апреля 1943 года. Это ведь день рождения Гитлера! В Третьем рейхе в этот день отмечали не столько за конкретные заслуги, сколько за общие, и в первую очередь за преданность фюреру.

О наличии в распоряжении следствия этих показаний и неопровержимых документов (их одних вполне хватило бы для осуждения, по крайней мере, к максимальному сроку заключения) лейтенант Киселев, разумеется, пока Иванову ничего не сказал. Следователь вообще никогда не раскрывает подследственному всех своих возможностей сразу, он делает это постепенно, по мере надобности на дальнейших этапах работы. Пока что, на самой начальной стадии, он только слушает арестованного, задает ему уточняющие вопросы, выясняет подробности. Это именно допросы. Изобличать на подмеченных несообразностях, противоречиях, уличать во лжи, проводить очные ставки, осуществлять следственные эксперименты и т. п. он будет потом. Сейчас главное — пока подследственный еще не оправился от потрясения ареста, не выработал линию поведения и методику защиты — как можно подробнее и точнее записать его показания и получить собственноручную подпись на каждой странице протокола допроса.

Киселев уже подметил некоторые неточности и противоречия в ответах Иванова, но не придавал этому пока значение, не упрекал его в неискренности и, упаси бог, не произносил сакраментального: «Мы все знаем, вам лучше во всем признаться».

Почему и так ли уж всегда лучше? В конце концов, подследственный, в отличие от свидетеля, имеет право лгать и выкручиваться сколько угодно — это не запрещено Уголовно-процессуальным кодексом. Да и в самом деле — смешно упрекать человека в том, что он либо лжет, либо скрывает что-то, коль это может спасти ему жизнь, или сократить срок наказания. К тому же человек по прошествии стольких лет действительно может забыть какие-то факты из своего прошлого. Люди, обладающие «фотографической» памятью, встречаются не так уж часто.

Киселев уже понял за четыре года своей работы, что главное в характере следователя — терпение и выдержка.

Следственное дело Д.И. Иванова, и по сей день хранящееся в архиве Управления Федеральной службы контрразведки России по Калужской области, это два толстенных тома. Сотни страниц. Показания самого Иванова, показания многих десятков свидетелей, протоколы экспертиз, фотографии, протоколы очных ставок, обвинительное заключение, наконец, протокол заседания выездной сессии областного суда, запросы адвоката подсудимого и т. п.

Примечательная деталь — на листке, предваряющем материалы первого тома, — подписи лиц, знакомящихся с документами дела в последующие годы. Обнаруживаем, что дело неоднократно запрашивалось высшими учебными заведениями органов госбезопасности для проведения на его примере занятий с будущими следователями. Уже одно это воздает должное профессиональному мастерству и добросовестности лейтенанта Киселева и подполковника Колоскова, который не только наблюдал за всем ходом следствия, но и принимал личное участие во многих допросах.

Изучая дела других людиновских полицейских, ранее осужденных, Киселев обратил внимание, что в подавляющем большинстве это были люди с низким образовательным уровнем, некоторые закончили лишь два-три класса школы, малоразвитые, порой откровенно туповатые. Поражал их предельно низкий моральный потолок, нравственная глухота и слепота. Проводя обыски в домах семей партизан или просто заподозренных в принадлежности к подполью местных жителей, они не гнушались обыкновенным воровством. Гащили даже не драгоценности (да и откуда тогда они могли быть?), а обыкновенные носильные вещи, в том числе и бывшие в употреблении, обувь, нижнее белье, кухонную посуду. Забирали продукты питания и, уж обязательно, все спиртное. Они, казалось, от рождения не ведали разницы между добром и злом, избивали, пытали, а затем и расстреливали арестованных так же обыденно, без малейших переживаний, не говоря уже об угрызениях совести, как равнодушно работал и до войны где-нибудь на заводе или в колхозе. Почти никто из них не был природным садистом и вряд ли получал удовольствие от участия в избиениях или расстрелах. Они просто служили за пайку, обмундирование и не бог весть какое высокое жалованье.

Ему приказали — он расстрелял. Не приказали бы — не расстреливал бы. Велели бы отпустить — отпустил бы. Для нормального человека самым ужасным в этой бесчеловечности была именно ее безразличная обыденность.

Никто из них на следствии, а затем и в суде не проявил ни малейшего раскаяния, сострадания к своим жертвам, пускай и запоздалого. Казалось, они даже к самим себе, споим искалеченным судьбам не испытывали жалости.

Дмитрий Иванов от своих сослуживцев резко отличался. Он был достаточно умен, образован, хваток, обладал определенными культурными запросами. Примечательно, что, очутившись после многих лет пребывания влагерях в Тбилиси, где провел несколько дней по пути в санатории, он ходил не только по тамошним злачным местам, но раза два посетил театр. Этот человек свои незаурядные задатки употребил, в конечном счете, себе же самому во зло, а не во благо, i ic говоря уже о страданиях, которые причинил он множеству соотечественников.