Несносный ребенок. Автобиография - Люк Бессон Страница 15

В их портфелях валялись черно-белые порнофото, скрытые от матери деньги шли на покупку курева, выпивки и карамелек. Некоторые парнишки за несколько банкнот даже позволяли себя щупать старым господам, прямо там же, где промышляли их матери. Ничего из этого меня не интересовало. Однако я испытывал непреодолимое желание как-то скрасить одиночество, но что поделать, у меня ничего не получалось. Я тосковал по своей соленой коже, по загрубевшим ступням, и мне страшно не хватало моего осьминога – его присутствия, его привязанности, его дружбы. Мне никогда не было хорошо в шайке подростков. Жизнь уже сделала из меня одиночку.

В то время мною двигал лишь инстинкт самосохранения. Даже если выживание было изнанкой жизни. Я ждал следующего дня, лучших дней, знака, какого-то потрясения. И, наконец, однажды это случилось.

У нас был старый электрофон и три диска: Рэй Чарльз, Петула Кларк и Сальваторе Адамо. Я любил ставить пластинки. Не столько ради музыки, сколько из удовольствия манипулировать рукой и аккуратно опускать на винил головку звукоснимателя. Это рождало во мне чувство ответственности.

Однажды мать принесла домой новый диск на 33 оборота. Это был первый альбом молодого мексиканского гитариста, которого звали Карлос Сантана. Обложка представляла собой черно-белый рисунок, на котором была изображена голова льва, но, если смотреть внимательно, можно было обнаружить, что лев состоял из множества молодых чернокожих женщин. Картинка в картинке. То, что мы замечаем, не обязательно представляет собой то, что мы видим. Одно прочтение может скрывать другое, и вселенная одним махом распадается на две части: на тех, кто увидел льва, и тех, кто увидел женщин. Даже лучше: на тех, кто сам увидел женщин, и тех, кому их надо показать.

У меня было ощущение, будто я только что одним махом получил доступ к неизвестной части моего мозга. Той части, которой никогда не пользовался, во всяком случае сознательно.

Я поставил пластинку. Звуки джунглей и животных, которые постепенно преображаются, становятся ритмом, а затем и музыкой. Гитара вступает в джунгли как животное, как очевидность. Через несколько минут я обрел язык. Тот, который превращает буквы в слова, звуки – в музыку. Тот, который преобразует математику в образы, а образы – в эмоции. Я познал новый мир. Параллельный и бесконечный. Мир творчества. И уже скоро должен был научиться говорить.

1968

Мы вернулись в Валлуар. Отец открыл там ночное заведение. Соединив работу и удовольствие, он сэкономил на транспорте. Мама нашла небольшое помещение внизу, в Сетазе, и открыла блинную. Тетя Бельзик научила ее печь блины по рецепту своей матери, который та получила от бабушки. Бретонцы, они все такие. Я вновь стал ходить в школу в Валлуаре. Мой учитель изменился, но я – нет: все такой же отстой. Тогда я спрашивал себя, как это местные мальчишки могут так хорошо учиться в школе, целыми днями катаясь на лыжах? Оглядываясь сегодня назад, я полагаю: так получалось потому, что у них была семья и заботливые родители.

В отличие от меня. Когда я уходил в школу, отец возвращался из своего ночного заведения, а когда возвращался из школы, мама уходила в блинную. Я был предоставлен самому себе. Свое свободное время я посвящал лыжам и делал значительные успехи. Очень скоро я смог прикрепить к своему свитеру бронзовую «серну».

Мы жили в полуэтажной квартире, и наше окно выходило на реку. Ее не было видно, она лишь угадывалась под сугробами, но ее было слышно, как слышно сердце, что стучит в груди. Каждый вечер ее приглушенный шум убаюкивал меня.

В тот год в городе выпало больше метра снега, и снегоуборочные машины сгружали снег в стороны, так что на улицах образовались высокие снежные стены. С несколькими приятелями я отправился на охоту за сосульками, что свисали с крыш и балконов. Некоторые были столь тяжелы, что одному не унести.

Выше по улице был книжный магазин «Рапэн», в котором также продавали табачные изделия и сувениры. Было невозможно не зайти туда хотя бы дважды за день, там было на что посмотреть. Дочку хозяина звали Мартиной: пятнадцать лет, прекрасные голубые глаза, такие же голубые, как и волосы. Мой отец хорошо ее знал, так как почти каждый вечер она сбегала из дома, вылезая в окно туалета, чтобы попасть в его ночной клуб. Она была городским панком, бунтарем. Я часто видел на улице эту маленькую головку с голубыми волосами, но ни разу не осмелился к ней подойти.

* * *

Кэти с семьей приехала на каникулы в Валлуар, и мой отец все чаще проводил с ней время. Иногда я замечал ее в глубине бара. У нее была красивая улыбка и хрупкая фигурка. Я совершенно не понимал идиллии, которой жил мой отец. Для меня девушка была просто частью банды, с которой он проводил время. И все же, хоть я и не был способен тогда облечь свои чувства в слова, я явственно ощущал, что отношения между отцом и матерью рушились окончательно.

Рене Пернелль, еще один человек из окружения отца, тоже открыл ночное заведение, которое называлось «Игла». Оно стало конкурентом «Овчарне» моего отца. Наконец открылся и третий ночной клуб, на въезде в город, «400 выстрелов». Один из собственников жил прямо над нами. Его звали Франсуа. Молодой, красивый и мрачный, он обладал шармом инспектора Гарри ^[13]. Это отличало его от моего отца, который был своего рода «Конаном-варваром». Моя мать не поддавалась обаянию нового жильца, ей было достаточно одного владельца ночного клуба в ее жизни, чтобы иметь дело с еще одним. Тем не менее они часто пересекались, и между ними в конце концов завязался диалог.

Франсуа был всего лишь одним из совладельцев ночного клуба, просто ради того, чтобы не отставать от приятелей. Это не было его призванием. Он был автогонщиком. И происходил из буржуазной семьи, как и Кэти.

Оба мои родителя, израненные и уставшие, явно стремились к лучшей, более спокойной семейной жизни; к созданию новой семьи, в которой конкретно мне места не нашлось.

Мой отец ошивался в баре с Кэти, Франсуа ел блины у моей матери, ну а я изнывал от тоски на уроках. Напряжение все росло.

Каждую ночь все три ночных клуба посылали людей расклеивать свои афиши прямо на афиши конкурентов. «Игла» продавала билеты на вечеринку «Лови удачу», «Овчарня» зазывала на кабаре, а «400 выстрелов» объявили о «пенной вечеринке». Клубы объявили друг другу войну. Настоящий вестерн. «Хороший, плохой, злой» ^[14]или скорее «Отец, любовник и кузен». Полагаю, что именно с того времени мне не нравятся ни ночные клубы, ни вестерны.

Однажды вечером отец устроил «пиратскую» вечеринку и по случаю переоделся. На нем были сорочка с жабо, бандана, черная повязка на глазу и красный матерчатый пояс, за который он заткнул пластмассовую саблю. Шварценеггер в роли Джека Воробья.