Консервативная революция в Германии 1918-1932 - Армин Молер Страница 14

Однако этот эмоциональный взлет не мог быть вечным. Накал первых военных недель сменился буднями. После битвы под Марной начинаются позиционные бои, и боевые действия на Западном фронте военных действий фактически застывают. Привычной становится однообразная военная рутина, которая длится более четырех лет. Эрнст Юнгер так описывал эту перемену: «Окопы превратили войну в ремесло, воины стали поденщиками смерти, изнывавшими от кровавых будней. Романтические сказания стали чувством сдавленного предчувствия, подстерегавшего солдата у костра, при выезде верхом, на утренней заре, когда мир превращался в мрачный торжественный собор, в который ты входил тяжелой походкой перед причастием. У воронок не было места для лирических смыслов и постижения собственного величия. Вся утонченность измельчала и была растоптана». Именно это было подлинным лицом Первой мировой войны, отображенное в военных дневниках Эрнста Юнгера, а лето и осень 1914 года превратились всего лишь в небольшой эпизод. Подобный жесткий, лишенный всякой моральной оценки облик войны был в те годы реальностью для носителей идей «Консервативной революции».

Часто четыре года войны сравнивают со «стальной купелью». Подобные образы рождаются из представления о глобальном повороте: старый век гибнет, уступая место новому. Однако было бы излишне наивно полагать главной причиной этого поворота только лишь мировую войну. Герхардт Небель справедливо замечал по этому поводу: «Изменения происходят не скачкообразным способом, сами по себе, от события к событию, но в непрерывном потоке и устремлении. Можно говорить о том, что как бы внутренняя сторона двигающего жизнь мирового духа, выталкивает события наружу, заставляя их двигаться вперед. Это ведают не только гениальные деятели, но также проницательные наблюдатели, понимающие, что состоят в таинственной связи с этим потоком, а потому предвидящие будущее, а потому знающие необходимый для них день. Поток, который определяет подлинное развитие событий, льется под землей, но в некоторых случаях всемирный дух образует в ней щели и позволяет во время потрясений этой огненной лаве вырваться наружу, дабы известить о том, что же всё-таки произошло. Подобные извержения происходят во время великих свершений. Но нельзя забывать, что они лишь множественность образов развития событий, нежели само событие».

Что же стало заметным во время этих перемен? Для «немецкого движения» было очевидно, что подходит к концу XIX век, а также заканчивается вильгель-мизм с его культом риторических фасадов и мнимости. Однако то, что должно было занять место этого позолоченного мира, не поддавалось четкому описанию. Можно было говорить о том, что пошатнулись стены, которые разум старательно формировал за прошедшие века вокруг действительности. Различия между понятиями «дух» и «материя», «Я» и «мир» становились призрачными; «идеализм» и «материализм» в равной степени становится неисполнимыми; индивидуум фактически не отделим от коллектива.

Это стремление к «целостности» было придано одиночкам и индивидам, на войне оно проявилось в уходе на последний исходный пункт, той точке, где ещё ничего не раздроблено; то есть возвращение к тому, что остается вне разрушения. Так, например, Эрнст Юнгер говорит: «Самое ценное знание, вынесенное из школы войны, заключается в том, что жизнь в своем основании все-таки прочная вещь».

Друг Эрнст Юнгера, философ Хуго Фишер попытался своеобразным языком отобразить эти изменения, описав их в статье «Немецкий пехотинец 1917 года»: «Сегодня культ больших слов остался не у дел... Война была демоном, которой изничтожил и истребил патетику. У войны более нет ни начала, ни конца. Есть только серый пехотинец, стоящий в грязной дыре на посту где-то посреди необозримой слякоти. Он — ничто посреди этой серой и безнадежной монотонности, которая всегда была такой и будет таковой. Но в то же самое время он — центр нового суверенитета. Где-то выстроена тщательно спланированная система окопов и блиндажей, но она более не относится к нему. Он стоит или сидит на корточках, умирающий от жажды, где-то на пустых равнинах, и лишь его воспоминания позволяют провести грань между жизнью и смертью. Он — не индивидуум, но он и не общность, он составная часть стихийной силы, которая разлита над растерзанными полями. Старые понятия смущают его. Постепенно с глаз спала пелена; в бескрайнем тумане, который предстает его духовному взору, уже смеркается, и пехотинец ещё не знает, что он уже мыслит категориями грядущего века. Снаряды поднимают фонтаны грязи, ставшей его бытийной почвой, а воронки от разрывов, окружающие его — это жилище. Он больше не может думать о различиях между культурным ландшафтом и изначальным пейзажем; он пережил все виды войны; он стоит здесь нетленный и обезумевший, не знающий более, что есть прекрасное, что — безобразное. Его взор проникает внутрь вещей столь же спокойно, как раскаленная игла. Он здесь остался без наград. Его изнанка вывернута наружу, а внешнее становится внутренним. Он внешний и внутренний в одно и то же время. Это цельное существование для самого себя. Более нельзя отличить, где показное, и где начинается человек. Он не оставляет ничего для себя, ничего, что можно было бы назвать частной сферой. Он полностью избавился от этой формальности». «Нет ни начала, ни конца», «всегда была такой и будет таковой» — в этих фразах озвучены вещи, которые кроются в самом сердце «Консервативной революции».

Поражение в 1918 году было столь же внезапным, как и начало войны в 1914 году. На некоторых участках фронта крушение началось еще раньше. В разгар лета 1918 года немецкая армия еще раз предпринимает крупное наступление на центральную Францию. Однако уже в ноябре 1918 года германцы отступают из Франции, а немецкое государство в его прежней форме прекращает своё существование. Немецкие правые ответили на эту внезапную катастрофу версией о том, что победоносной немецкой армии был нанесен «удар кинжалом в спину». Именно в этом сюжете можно проследить то, насколько «Консервативная революция» намеревалась сломить привычную схему деления на «правых» и «левых». Традиционные правые делают версию об «ударе кинжалом в спину» разновидностью конспирологической модели, в которой заговорщики украли победу у Германии. В то же самое время консервативно-революционные группы трактуют военное поражение как нечто необходимое и предопределенное. Они намеревались расшифровать «смысл» этого военного поражения.

Подобно тому, как при развязывании войны, так и во время её окончания звучали мысли о чистилище. Франц Шаувекер выдвинул формулу: «Мы должны были проиграть войну, чтобы выиграть нацию». В данном случае возможная победа Германии Вильгельма II трактовалась как поражение «тайной Германии». Эрих Двингер во втором томе своей трилогии о России привел слова священника Луки, адресованные немецкому офицеру: «Определенно, вы проиграли Великую войну... Но кто знает, было бы лучше от победы? Так как победи в войне, вы утратили бы Бога... Гордые вы бы вознесли себя стократно, задушив в себе Божественное начало... Вы бы быстро обленились и в итоге вам было бы отказано в истинном взлете... Если бы вы выиграли, то оказались бы в самом конце, а теперь вы стоите у нового начала... И пришлось бы нещадно трудиться, чтобы преодолеть все убытки от легкой жизни, которую бы вы обрели от военной победы».

Подобный подход — это не просто выступление против вильгельмизма. Это отношение, ставящее под сомнение любые достижения, а также выявленная тоска по Возрождению через изведение.