Гитлеровская Европа против СССР. Неизвестная история второй мировой - Игорь Шумейко Страница 14

А вот, например, Джон Киган (John Keegan):

«Для многих обществ война обеспечивает больше религиозные, культурные функции, нежели чисто политические».

Понятие культуры при этом определяется как «разделяемые верования, ценности, ассоциации, мифы, табу, императивы, обычаи, традиции, предания и стиль мышления, речь и художественная выразительность, придающие устойчивость любому обществу».

Вспомните тут роль Великой Отечественной в нашем сознании, в воспитании поколений!

По оценке Кигана, утверждение Клаузевица «о войне как о продолжении...» и т.д. — «неполное, узкое и предельно непоследовательное».

Рассел Уигли (Russell Weigley):

«...политика имеет тенденцию становиться инструментом войны... война, начавшись, всегда имеет тенденцию генерировать собственную политику, создавать свой собственный моментум (инерцию), делать устаревшими политические цели, во имя которых она была начата, выдвигая свои политические цели... динамика военного конфликта, особенно когда она имеет тенденции перехода к тотальным формам (выделено мной. — И.Ш.), диктует свои ограничения и подчиняет себе политику».

«Тотальные формы» — это ведь назван еще один из синонимов или одно из измерений того, что я условно называю «Большой Войной». «Тотальная», «современная» (у Энгельса и Троцкого), народная, Отечественная (у нас), «мировая» — (у всех).

А еще «Великая мировая» — так, если заглянуть в периодику той эпохи, долго, примерно с 1915-го и до 1941 года, называли Первую мировую. Пока, наконец, не поняли, что и уже идущая Вторая — тоже мировая война.

Мартин ван Кревельд (Martin van Creveld):

«Если исходить из того, что война является продолжением политики, то надо признать, что война является рациональным расширением воли государства, то есть мы имеем дело не с чем иным, как с банальным и бессмысленным клише. Более того, если война есть выражение воли государства, это означает, что она не затрагивает другие, иррациональные аспекты и мотивы, влияющие на войну».

Согласно Кревельду, Клаузевиц описывает, каковой должна быть природа войны, но никак не реальную ее природу.

Но пока не поступало никаких подтверждений в пользу клаузевицкого постулата в виде ударов молний, гласа с небес («Сего слушайте, в нем истина пребывает!»), мы с вами вольны выбирать. Правда, вряд ли перечисленные Джон Киган, Рассел Уигли, Мартин ван Кревельд или Брюс Кэттон (упомянутый в начале главы) так уж известны, а наш Карл — это имя, это бренд, который раскручивали, пиарили два века, в том числе Гитлер и Муссолини с Лениным.

Да-да, и Гитлер в последний день, в бункере, в своем политическом завещании его помянул (хотя, может, и совсем не к месту):

«...Этим я из глубины моего сердца выражаю благодарность всем вам, как единственное свое желание, чтобы вы, несмотря ни на что, не захотели отказаться от борьбы, но и дальше продолжали ее против врагов отечества, неважно где, верные убеждению великого Клаузевица...»

Вот она — «историческая попса»! Настоящее «золото дураков», точнее — поверхностных пошляков, гораздых затевать войны (мировые, гражданские) и не представляющих в своей убогости, что война станет не «продолжением», а — «концом» политики!

В защиту Клаузевица Питер Парет (Peter Paret) пишет: «...происходит отрыв от исторического контекста, в котором была написана работа, и Клаузевиц выглядит «фрагментарным и противоречивым в своих поисках в силу неразвитости нашего исторического сознания».

Вот именно это добротное описание «каковой должна быть природа войны» разве вам не напоминает знаменитое толстовское описание предаустерлицкого Военного совета?

Вейротер диктует пространную и гениальную диспозицию: «Дер эрсте колонне маршрирен... цвайтише колонне маршрирен...» — и Наполеон гарантированно уничтожается. Тут следует чье-то робкое замечание, что одно только выдвижение французов вперед на Праценовские высоты сразу же изменит исход битвы — ровно на противоположный. Вейротер изумленно смотрит на дилетанта: «Нет, такого выдвижения не предполагается».

Мишель Гендель (Michael Handel) и еще целый сонм ученых утверждают: «...изменились не наши интерпретации, а сама природа войны... наши трудности в понимании Клаузевица связаны с тем, что мы живем в реальности, которая качественно отличается от той, в которой жил и работал он».

Что и говорить, в «реальности, в которой жил» Клаузевиц, не было СС, газовых камер, печей и всего прочего. Однако фактически он, Клаузевиц, ведь тоже участвовал в «Большой войне». «Большой» — в смысле определения, предлагаемого в этой книге, в войне из тех, что «сама берет на себя командование», — и участвовал, подчеркнем, весьма достойно. Как офицеру, Клаузевицу Россия может быть благодарна за один существенный эпизод. В 1812 году забитая, запуганная Пруссия была вынуждена выставить и подчинить Наполеону целый корпус, который воевал с нами на рижском направлении. И офицер российской службы Клаузевиц, вступив в переговоры с прусским корпусным командующим генералом Йорком, поспособствовал его переходу на нашу сторону (правда, случилось это в период... когда Наполеон уже давно держал в кармане яд, на случай плена)...

Но в манерах и нравах участников той «Большой войны» (с Наполеоном) было еще много от влияния гуманистов, рыцарства... от того же Гуго Гроция. И те элементы новизны, тотальности, что потом так разовьются в войнах XX века, — их Клаузевиц не разглядел.

Но вот мы вспомнили аустерлицкий Военный совет и толстовский сарказм по поводу «Дер эрсте колонне маршрирен», и уже трудно заставить себя отложить взятую для сверки цитат «Войну и мир». Ведь на страницах гениального романа, между прочим, Клаузевиц и самолично появлялся! Правда, один раз и мигом, но что это за миг... В ночь перед Бородинской битвой...

«...Пьер Безухов подошел к князю Андрею Болконскому и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:

— Война (Дер криг...) должна быть перенесена в пространство (им Раум). Это воззрение я не могу достаточно восхвалить, — говорил один.

— О да (О, йа...)

— О, йа...

— Да им Раум, — повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда те проехали. — Им Раум-то у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых горах. Вот оно то, что я тебе говорил, — эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет... Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить...

— Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? — спросил Пьер.

— Да, да, — рассеянно сказал князь Андрей. — Одно, что я бы сделал, ежели бы имел власть, — начал он опять, — я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство... Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы бы шли только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь... Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни...».