Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов Страница 14

Так он в основном обращался к Хабзику Кавицкому — сынку некогда важного чиновника — управляющего делами Совета народных комиссаров Украины и недолго — Совета министров. Нынче он работал обыкновенным управдомом и сидел не в шикарном фоминском здании на Кирова, а во дворе тридцать шестого номера по Институтской — в номере тридцать восьмом, где ютилась всякая мелкота и обслуга, на первом этаже, в крошечной комнатушке. Вадик почему-то особенно не любил Хабзика и гнал его с площадки в первую очередь:

— Пошел отсюда, Хабзон! Вали в Израиль!

Кричал Вадик, впрочем, без всякой особенной ненависти. Оскорбленный Хабзон уходил поспешно, с низко поникшей головой. Остальные над ним тоже издевались, выталкивая из вельможной среды. Отмашку недавно дал Хрущ — евреев на задворки. Вместе с папочками вроде Кавицкого выбрасывали и детишек. Хабзон — комсомолец и, вероятно, потому никак не мог сообразить, почему друзья изменили к нему отношение после возвращения из эвакуации и блистательного проведения на Украине Хрущом борьбы с космополитами. Разгром космополитов шел волнами и начался задолго до сталинской официальной команды по местной инициативе. Все внезапно узнали, что критик Илья Стебун никакой не Стебун, а Кацнельсон, Леонид Первомайский никакой не Первомайский, просто Леня Гуревич из паршивенького местечка под Харьковом. Дети космополитов тоже состояли в комсомоле. Когда родителей полоскали в газетах и они получали нахлобучки по партийной линии, отпрыски, с очами долу, вели себя тихонько, покорно и не вызывающе, как прежде.

Нет, не желал я вступать в комсомол, не хотел лицемерить и врать. Мой отец был членом коллегии наркомата, и директор школы № 77, куда я перешел из 147-й, каждый раз подчеркивал, что, мол, в его, Шадермана, учебном заведении в каком-то там классе сидит такая персона, как я. Противно было ужасно. В конце концов я Шадерману влепил:

— Во-первых, наркоматов уже нет, а во-вторых, его скоро освободят от должности.

Шадерман в страхе позвонил отцу. Отец не сделал мне выговора.

— В общем, ты недалек от истины, — заметил он и рассмеялся. — Умный больно, смотри не влипни. В случае чего вернемся в Кадиевку: шахты восстанавливать.

Закон ссылки

С комсомольцами мне не по пути, а с кем по пути — я не знал, так и болтался, как нечто в проруби. Блондин в бордовой рубашке, который оказался неплохим рисовальщиком, за меня на профсоюзном собрании не голосовал: воздержался. А его в редколлегию стенгазеты сунули.

— У нас в Сибири другие порядки, — опять сказала Женя гордо, уловив мое молчаливое изумление от собственного неожиданного взлета. — У нас в Сибири — был бы человек хороший.

— А откуда вы знаете, что я хороший человек?

— Этого, конечно, мы точно не знаем пока. Но решили поддержать, чтобы не чувствовал себя чужаком. Закон ссылки — закон локтя. — Я едва в обморок не упал — этого еще не хватало.

— Да ты что?! Я не ссыльный!

— Понятно, что не ссыльный. Не волнуйся. Тебя ссыльным никто не считает. Ссылку еще заслужить надо. Был бы ссыльным — в университет бы не взяли. Я закон имела в виду и наши сибирские характеры.

Я предпочел не углублять беседу. Один сибирский характер мне уже доподлинно известен. Зато я теперь в сто двадцать четвертой группе — одна из вершин треугольника. Насчет комсомола посмотрим, отмотаюсь как-нибудь, не съедят же меня с кашей?!

— Съедят, съедят, и именно с кашей, — вдруг сказала чародейка, и от ее колдовской догадливости я плюхнулся на стул и обмер.

Рынок и рыночные отношения

Мой пролог, утомленный обилием происшествий и действующих лиц, покачиваясь и прихрамывая, наконец добрался до заключительных аккордов, которые должны, как полагается, прозвучать современно. А что может быть современнее и насущнее, чем рынок и рыночные отношения в сегодняшней свободной России?

Несколькими страницами выше я уже обращал внимание читателя на распорядок в лагере для военнопленных, который находился на земле полуразрушенного Михайловского собора. Конечно, в том лагере не содержались осужденные военные преступники. Обыкновенные военнопленные жили приблизительно одинаково с окружающим населением. Режим мало чем отличался, а со временем разница совершенно сгладилась. Расконвоированных мадьяр, румын и даже немцев можно было встретить и в магазинах. В обеденный перерыв они спокойно уходили со стройки. На Печерске, возле завода «Арсенал», в двух-трех кварталах от Лавры, я часто видел прилично одетых немцев, с женами и детьми. Форма на них без знаков различия, тщательно вычищена и отутюжена. Они прогуливались в теплые вечера по тротуару, не испытывая никакого страха. Прохожие иногда с ними заговаривали, угощали папиросами, не проявляя ни малейшей враждебности. Среди них попадались и демобилизованные, судя по застиранным гимнастеркам и расшлепанным армейским сапогам. Наверняка они читали статьи Эренбурга и не пускали их на раскурку, а передавали окопным соседям. При разборе развалин конвоиры, вообще, не пресекали ни общения между взрослыми жителями и мальчишками с немцами, ни обмена какими-нибудь предметами. Своеобычный торговый рынок образовывался и свертывался мгновенно. Он часто перемещался вдоль улицы за немцами.

Я был непременным связующим звеном в возникающих контактах, так как слабенько шпрехал на дойче и умел кое-как объясниться. Немцы предлагали наборные мундштуки, очень красивые и прочные, ножички, ручки у которых делались из разноцветного плексигласа, резные портсигары, шкатулки, даже искусно и замысловато изогнутые запонки с отшлифованными янтарными ядрышками, всякие забавные фигурки из дерева, иногда самодвижущиеся, и прочие пользующиеся спросом жалкие изделия, которые пока никто не выпускал. Заправлял у них некий верзила Курт, который и заказы принимал. В оплату шли не менее жалкие продукты — хлеб клеклый, яблоки-падалки, кисловатый творог, огурцы — зимой соленые, вобла. Немцы брали, благодарили, радовались. Просили принести вязаные носки, стиральное мыло, полотенца, белье б/у, то есть бывшее в употреблении. Они довольны, и мы довольны. Постепенно крепли не дружественные, разумеется, но заинтересованные, что ли, отношения. Однажды мы не обнаружили на стройке Курта. Его товарищ сообщил:

— Курт — фьюить! Курт — капут! Курт — в Сибир!

И губы поджал.

— За что? — спросил я. — Курт умный, хороший.

Немец распахнул руки и зарычал, как мотор самолета, а затем показал, дрожа всем телом, будто стреляет из пулемета. Курта судили и отправили на север.

Я неохотно допускаю, что Хартманн, Граф, Герхард Баркгорн, сбивший более трехсот самолетов, Вильгельм Батц, с двухсот тридцатью семью крестами на борту, и даже какой-нибудь Курт Бон, с пятью победами, охотились за мирными целями. Возможно, не они. Но тогда кто? Кто гонялся за мной — верзила Курт или Курт Бон? Никогда я не найду ответа. Кто-то из них. Расписки они не оставили. Я могу согласиться, что условия содержания в концентрационных лагерях справедливо назвать ужасающими, хотя и в городе, и за городом я наблюдал существование немцев в плену и по тем временам ничего ужасающего не видел. Многие выглядели весьма неплохо. Но вот с чем я не желаю согласиться совершенно.