Курчатов - Раиса Кузнецова Страница 14

Что же сказать Вам о моей здешней жизни? Прежде всего, я бесконечно рада, что дома. Дома мне хорошо. Конечно, со многим я не соглашаюсь, многое меня даже угнетает. Но есть одно главное и побеждающее все мелочи, что я теперь, после симферопольской жизни, так остро чувствую, что меня радует, дает силы и бодрость, — это чувство и сознание того, что живешь среди людей, которых связывает крепко взаимная любовь, внимание и чуткость друг к другу. Настоящую любовь, которая только укрепляется и выявляется ярче в тяжелые дни, это дает мне семья. И если раньше, живя всегда дома, я и не замечала и не думала об этом, то теперь, так стосковавшись и измучившись без дома в Симферополе, я все время чувствую себя здесь умиленной и очарованной и сама бесконечно люблю мою маму, сестер и брата Диму. Я занимаюсь хозяйством, что на полдня делает меня злою и всем недовольною, а потом гуляю, купаюсь, немного читаю или ничего не делаю, мечтательно смотрю на небо, качаясь в качалке, или беседую с сестрою. Она удивительно понимает меня, а я ее, потому что у нас масса общих черт в характерах. И, пожалуй, в сущности, хоть она и сестра, она мне самый близкий друг. Мы понимаем друг друга с полуслова, иногда по взгляду. Есть у нас только одно разное. Мне моя жизнь этой зимой дала более примиряющее и прощающее отношение к людям и, пожалуй, более широкие взгляды в некоторых областях, а Надя судит резко и поэтому иногда слепа, и к людям относится сверху вниз, так, что мне иногда больно. Мне бы хотелось, чтобы Вы увидели мою сестру, и интересно, какое бы впечатление она произвела бы на Вас. Настроения сменяются как облака в небе, а мечты уносят в даль и почти всегда очень туманную и неясную, но прекрасную. Сейчас из нижнего этажа доносятся звуки рояля. Солнце уже зашло и небо по-летнему серовато-голубое. Все окна открыты, и кругом с щебетом летают ласточки. Боже мой, сколько прекрасного есть в жизни. Забудем про гадких людей и их дела. Пусть сияет звезда радости и красоты. Я сейчас так верю в хорошее и в свою счастливую звезду. Хотя бы это было всю жизнь так.

Вы пишете о переломе в Вашем миропонимании, о том, что Вы склоняетесь в сторону метафизики и теологии и боитесь, что это регресс. Мне думается, что как положительные науки, так и отвлеченные рассуждения метафизики ведут к одной цели, оба эти движения исходят из нашего разума и разными путями идут к одному. Может быть, настанет момент, когда обе эти волны сольются в одну и никаких противоречий не будет между ними. Каждый человек выбирает себе ту или иную дорогу в зависимости от его индивидуальности и движется вперед с одной или с другой волной. Вы находите удовлетворение в области отвлеченного мышления и вполне естественно, что Вы должны идти по этой дороге, и никогда это не будет регрессом. Рассуждения положительной науки о духовной нашей жизни кажутся мне ужасно грубыми, обидными и всегда наводят на меня тоску, но я не могу утверждать, что это неправда. Я не знаю этого, а они, в сущности, ведь интересны, открывают много нового и, возможно, что я отношусь к ним с таким отвращением просто потому, что эта область слишком нова для меня и говорит она языком прямым и точным. Вы знаете, Игорь, Дима на прощание мне сделал строгий выговор, да притом еще в такой прямой и резкой форме, что я чуть не расплакалась от обиды и, главное, от сознания, что он совершенно прав. Диме непременно хочется, чтобы я изучала математику. Когда я…» (дальнейший текст утрачен).

№ 2

«Феодосия, 19 июля [1921 г.]

Душный, тихий вечер. Все небо в тяжелых сизых облаках. Под окнами недвижно стоят черные силуэты деревьев. Ночью будет гроза… Я сижу за большим столом в фантастическом японском наряде. Слабо мигает светильник. Рядом в полутьме Надя качается в качалке и меланхолично напевает и декламирует стихи Пушкина. Она сейчас в блаженном поэтическом настроении. Больше никого нет дома. И все тихо.

А я пишу Вам, Игорь. Сегодня почему-то целый день вспоминаю Симферополь, Вас и делается немного грустно, что все это уже прошлое. Вы знаете, я почувствовала это только сегодня, когда раскрыла дневник и перечла то, что записала в Симферополе. Я перечитывала это и раньше, но вот именно сегодня так остро почувствовала, что это ушло, что теперь другое. А что другое?.. Я и сама не знаю. Ведь фактически я тут совершенно не живу, т. е. не живу жизнью фактов и новых бурных впечатлений, связанных с ними. Мое существование в Симферополе было кипящим котлом по сравнению со здешней жизнью. Я попадаю домой — и как будто сразу порываю связь со всем земным, даже с людьми. И вся ухожу в область мечтаний, отвлеченных мыслей и блаженных воспоминаний. Конечно, каждый день приходится слышать разговоры и принимать в них участие на самые обыденные материальные темы. Я даже хожу на базар и через день три часа посвящаю кухне, но все это в моем здешнем мире слабая, прозрачная тень, которая мгновенно улетает, когда все эти дела кончены, и я снова погружаюсь в мир грез, в мир книг, которые читаю и жизнью которых живу. Помните то, что Вы написали мне в альбом, Вы звали меня в жизнь. О, Игорь, если бы Вы только знали, как я сейчас далека от жизни, как меня не тревожат никакие мирские волнения и страсти! Это нехорошо. Я знаю, но иначе не могу. В Феодосии моя жизнь всегда протекала так, даже еще в гимназии. Я тут живу, как в замке на скале. Никого, кроме старых подруг, не вижу. Нет у меня ни одного человека, который заставлял бы меня интересоваться собою и спуститься из моего замка на землю. Дома жизнь идет однообразно и тихо, почти никто у нас не бывает, и большую часть времени я провожу в блаженном одиночестве, лежа на диване с книгой. Это и отдых, и хорошо. Только сейчас вдруг раздался сильный артиллерийский выстрел, и все наши окна так непривычно задрожали. Это нехорошо. Нехорошо и то, что, по всей вероятности, в Петроград мы не уедем, уж очень отчаянные письма пишут нам наши родные. Мама думает на зиму переехать в Симферополь, потому что я, сестра и брат должны учиться в Университете. Поэтому я должна взяться сейчас за аналитич. и дифференц. исчисления, а я не хочу, потому что мне лень. Это тоже нехорошо. И самое последнее и главное — нехорошо то, что я человек неопределенный, вот что, Игорь. Неопределенность прелестна в течение месяца, ну полгода, во время душевных переломов и кризисов, а оставаться неопределенной, мятущейся душой навеки, как это грозит мне, — это очень печально и даже трагично в жизни. Вообще у меня есть пунктики, над которыми я иногда с тоскою думаю, но потом со свойственным мне прямодушием затыкаю глаза и уши на них. Пусть! Итак, да здравствует мир грез и мой замок на высокой скале и фантастический японский туалет! Вера».

№ 3

«Феодосия, 3 сентября [1921 г.]

Привет Вам, о блистательный „Орион“!.. Пусть Вы будете „Орионом“, если уж я — „Капелла“. Только что вернулась со сбора винограда, устала, но весела и добра. Сегодня день приятностей: во-первых, письмо от Димы из Петрограда, а во-вторых, — Ваше. Можете поздравить меня — я студентка Петроградского технологического института механического отделения! Дима прислал сейчас в письме нам вызовы из Института, по которым мы легко получим здесь пропуска. По правде сказать, это неожиданное известие привело меня в ужас. Никогда я не думала о Технологическом институте и вообще о поступлении в техническое уже оставила мысль. Но знаете, если удастся только выбраться отсюда, я, кажется, в благодарность дядюшке куда угодно поступлю. Вообще же дело с нашим отъездом обстоит так: Дима давно в Петрограде, и сам-то он остается там, наверное. У нас там разорено и разворовано почти все. Книги украдены. Письма, фотографии — все наше интимное валяется в грязной куче на кухне. Так пропало все мне самое дорогое. Дима пишет, что, когда вошел в нашу квартиру и увидал все, то у него в глазах помутилось. Ну да не стоит, то уже старое, прошлое — новое не терпит и рвется вперед. Дима хлопочет, чтобы его отпустили сюда за нами. Мы ждем. Мама решила сделать все, чтобы я с сестрой уехали отсюда в Петроград, если не удастся уехать всем. Я жду и жду.