Воспоминания и размышления о давно прошедшем - Андрей Болибрух Страница 14

Я познакомился с ним на втором курсе, и он поразил меня тогда тем, как прекрасно понимал пружины непростой общественной мехматской жизни. Причем не просто понимал, а активно в ней участвовал, ясно сознавая необходимость этого как для себя, так и для своих друзей. В комитете комсомола факультета и в студкоме 1971 года кроме Леши были Амирджанов, Варданян, Минахин и многие другие незаурядные личности. Результатами их деятельности было оставление в аспирантуре мехмата будущего Филдсовского лауреата Володи Дринфельда, замечательного общего тополога моего друга Бори Шапировского, талантливого Миши Стесина и других студентов, которым по тем временам было не так просто поступить в аспирантуру.

Я многому научился у Леши, особенно мне запомнился урок, связанный с полусекретной анкетой, которую заполнял каждый допущенный к военной подготовке. Был там застрявший со времен 50-х годов вопрос: находился ли кто-нибудь из ваших родственников во время войны на временно оккупированных территориях. Я ответил на этот вопрос отрицательно, но когда на каникулах приехал к родителям в Баку, где тогда командовал армией мой отец, то узнал, что моя мать в возрасте 14 лет в течение 2-х недель формально находилась на такой территории (хотя и в глаза не видела ни одного немца). Воспитанный в суровых военных традициях, я решил обязательно отразить это в анкете и после каникул зашел к кадровику и сделал соответствующую запись к его искреннему изумлению.

Когда Леша узнал об этом от меня, то он совершенно поразился. «Никак от тебя этого не ожидал» — сказал он — «ведь этот поступок совершенно бессмыслен. Во-первых, ты этого действительно мог не знать (и не знал на самом деле), во-вторых, даже если бы и знал, то писать этого не следовало: вещь эта практически не проверяемая, а при этом можно теоретически представить себе такую ситуацию, при которой подобная запись может быть использована против тебя. И вообще, при общении с официальными инстанциями надо формально выполнять лишь необходимый самый минимальный уровень требований».

Как часто я потом следовал этому замечательному совету! Так, например, когда мне понадобился официальный заверенный перевод моего свидетельства о рождении для поездки во Францию, я, в отличие от некоторых друзей, потративших массу времени и денег на соответствующую официальную процедуру, пошел другим путем. Перевел свидетельство с любезной помощью А. Б. Сосинского на французский, а затем приписал: «Перевод удостоверяю. Ученый секретарь института» и поставил на документ институтскую печать. Вся процедура заняла 1 час и прекрасно сработала во Франции.

Второй такой жизненный урок Леша преподал мне на пятом курсе перед поступлением в аспирантуру. А предшествовало ему следующее чрезвычайное для меня происшествие.

Как-то в последнюю зимнюю сессию я в один день сдал сразу три досрочных экзамена, получил стипендию и отправился в столовую пообедать. Взяв комплексный обед и присев за столик, я обнаружил, что он качается. Меня это почему-то страшно раздражало, я вынул из кармана студенческий билет и подсунул его под ножку столика, но это не помогло. Тогда я добавил зачетку, а когда и это не принесло желаемого результата, еще и стипендию. Столик зафиксировался, и я, спокойно пообедав, покинул столовую. Вспомнил я об оставленных вещах через три-четыре минуты, но когда вернулся, их уже и след простыл.

Потерять студенческий и особенно зачетку на пятом курсе — дело нешуточное. Причем выговор с занесением в личное дело, очень неприятный перед поступлением в аспирантуру — это еще не самое страшное. Надо обойти всех своих экзаменаторов за все 9 сессий и перенести оценки в новую зачетку.

Когда я выполнил эту непростую задачу, меня ждал сюрприз: мои студенческий и зачетка нашлись, они были подброшены в деканат через три недели после пропажи. Так я стал счастливым обладателем оригинала своей зачетной книжки, которая до сих пор хранится у меня в архиве.

Однако приближалось время рекомендации в аспирантуру и с выговором что-то надо было делать. Как-то я зашел к нашему инспектору Эмме Михайловне и спросил как снимается выговор. Она ничего не успела мне ответить по поводу этой непростой процедуры, потому что стоящий рядом Леша взял у нее из рук мое личное дело, открыл его, нашел копию соответствующего приказа и просто выдрал лист с выговором, выбросив его в корзину. «Выговор снят» — сказал Леша, и даже Эмма Михайловна не нашлась, что ему на это возразить.

В этой истории меня поразила Лешина способность определять меру допустимого воздействия: он прекрасно чувствовал те рамки, в которых такое простейшее воздействие возможно без ущерба для дела, а это уже настоящий административный дар, не часто встречающийся в жизни.

В третий раз Лешин совет помог мне принять правильное решение при распределении на работу. Наряду с МФТИ меня настойчиво звали в Высшую школу пожарников, где работало много сильных математиков, но где вы должны были надеть погоны, то есть фактически вступить в армию. Я колебался с принятием решения (в Школе платили очень приличные по тем временам деньги, несоизмеримые со скромной зарплатой ассистента без степени в обычном ВУЗе), но Леша, узнав о моих колебаниях, сказал мне: «Андрей, мне кажется, лучше, если через 10 лет ты станешь профессором на физтехе, чем генералом в Школе пожарников». Такая высокая оценка моих перспектив (как в том, так и в другом учреждении) вдохновила меня, и я принял решение, к которому склонялся и сам: распределился в МФТИ.

Бывали, правда, и у Леши проколы, как и у всех остальных людей. Помню, когда мы с ним сдавали собеседование в парткоме мехмата перед поездкой за границу (я ехал по студенческому обмену в Польшу, а он в Прагу), то на вопрос о том, какие силы в США поддерживают Никсона, Леша чисто рефлекторно ответил: «Молчаливое большинство» к большому неудовольствию спрашивающего. Поскольку он при этом еще и несколько раз употребил вместо термина ГДР сочетание Восточная Германия (что очень напоминало тогда жаргон «Голоса Америки»), то успешный результат собеседования оказался под вопросом. Правда, в конце-концов все обошлось и у него и у меня (мне тогда повезло, я сумел ответить на вопрос о теме передовицы «Правды» в тот день; я совершенно случайно подсмотрел ее утром в метро у соседа, но спрашивающего так поразил сам факт, что студент читает первую полосу нашей партийной газеты, что на этом собеседование и завершилось).

Леша был большим ценителем литературы, и именно от него я получил перепечатку «Котлована» А. Платонова, «Берлинские тетради» Цветаевой и многое другое.

Помню наши споры по поводу Белого и Сологуба, Пастернака, посещение Иллюзиона и наши совместные попытки пригласить в гости на мехмат замечательного поэта Давида Самойлова (к сожалению, так ни к чему и не приведшие). Единственное, что нам тогда удалось организовать (в рамках сектора комитета комсомола мехмата по военно-патриотической работе, который возглавлял Леша и в котором я работал), это пригласить на факультет актеров театра на Таганке А. Васильева и Б. Хмельницкого.

Сейчас Алексей Львович Семенов — математический логик с мировым именем, профессор, лауреат Госпремии и директор нескольких крупных институтов, один из тех, кто играет ключевую роль в развитии нашей системы школьного образования, один из тех, чье присутствие в этой системе сохраняет для меня надежду на то, что наша школьная математика все же выживет, несмотря на все модернизации и реформы.