Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова Страница 14

– Причём здесь мой отец? Мой отец тоже большевиков ругает. Я потому дома и не живу теперь.

– Так тебе-то зачем большевики? – не мог понять Алексей. – Что ты от их власти получить хочешь?

– Я хочу, чтобы мир по справедливости устроился. А не так как теперь: одним всё, а другим шиш с маслом! Антохин тесть целые заводы, гектары земли под себя гребёт, а у Егорыча дети рахитом с голодухи болеют!

– А в этом что, тесть Антохин виноват? Или мой отец?! Или твой?!

– Да раскрой ты глаза, Архиерей! Неужели не видишь, что так дальше продолжаться не может?! – глаза Давыдки загорелись. – Вот, возьми хотя наш Алтай! У нас же здесь два класса! Одни всё что баре, помещики малые! В каменных домах живут! Полы у них крашеные! Земли у них – взгляда не хватит окинуть! Скотина у них! Всё! А другие?! А другие, Архиерей, в землянках ютятся, ни землицы, ни лошади… Только батрачеством и спасаются! Ваши скачут, а наши плачут!

– Когда наши отцы с тобой сюда приехали, то сперва тоже в землянках жили и ничегошеньки не имели, а затем пустили корни в эту землю, обросли хозяйством. И что же? Давай отнимем у них то, что они за всю жизнь наработали, и отдадим тем, кто не успел или не сумел устроиться? Что думаешь, они станут богаче тогда? Да не станут! То, что не заработано, сберечь трудно, потому что цена этого не ощущается! Нельзя построить справедливость на том, чтобы отобрать у одних и дать другим! Как ты не можешь понять!

– А мы и не будем отдавать другим! Всё должно быть общим! Тогда неравенства не будет! Ты из деревни нашей выйдь и к новосёлам пройдись! Погляди, как они живут! В грязи, в нищете, в болезнях! А старожилы наши что ж?! Помогают им?! Шиш! Батраков нанимают, дешёвой рабочей силе радые!

– А скажи, Жердь, ты свою рубаху отдашь тому, у кого её нет? Только честно?

– А это тут при чём?

– А при том, что больно вы горластые требовать, чтобы кто-то свою рубаху снимал, а сами-то своей никогда не снимете! Будет комиссар в куртке кожаной сидеть и с мужиков рубахи снимать! Повидал я их, знаю!

– Стало быть, оправдываешь ты такое положение?

– Нет, не оправдываю. Я считаю, что наши старожилы слишком увлеклись накопительством, слишком себе на уме, что следовало бы более внимательно относиться к нуждам неимущих, как Христос учил. Но силой тут ничего исправить нельзя. Я, не задумываясь, отдам свою миску каши голодному, но я никогда не пойду отнимать её у кого-либо. Это дело совести человеческой, а не классовых догм. Пойми, Жердь, догмы – они бездушны, им до человека дела нет! Нельзя же догмами, партийными уставами заменять совесть!

– А ты, когда офицером был, по совести жил, аль по уставу?

– Я устав исполнял, но в противоречие с совестью моей это не вступало.

– Надо же! А у нас ротный был, так он (по совести, между прочим!) долгом своим считал солдата кулаком поучить. Одному так заехал, что челюсть вывихнул. Тот ему тоже отвесил! Офицеру – что? Выговор и перевод, а нашего брата в арестантские роты! И ведь по совести всё!

– И что ты этим хочешь доказать? Что сволочи в каждом деле встречаются?

– Что совесть у нашего брата с твоим – разная. И правда разная! А значит, однажды придётся нам с оружием в руках встретиться, Архиерей.

– Ты это всерьёз? – Алексей спрыгнул на пол, остановился напротив Давыдки.

– Всерьёз. Ты Тимоху спроси – он то же самое тебе скажет.

– Тимоху я ещё могу понять. Отец его сгинул рано, он с матерью и младшими всю жизнь в нужде мыкается.

– Тимоха сейчас в нашем местном Совете заседает. Он в Москве был, Ленина видел. Ты потолкуй с ним. Он тебе многое разъяснит лучше, чем я.

– А ты уже что, тоже партийный?

– Да, на фронте вступил. И Тимоха тоже. Его за агитацию под трибунал отдать должны были, а он сбёг. В Москву. А из Москвы до дома подался.

– Фронт, Жердь, не место для агитации, – сухо произнёс Алексей.

– Вот-вот! – вскинулся Давыдка. – Сразу офицера чувствуется! Смотри, Архиерей, не ошибись, на чью сторону встать!

– Я не собираюсь вставать ни на чью сторону! – вскипел Алёша. – И не надо тянуть меня, точно барана! Я готов воевать с врагом, а в глупости, которую вы называете классовой борьбой, я участвовать не собираюсь! Я деления вашего на классы не принимаю! И за оружие ни за вас, ни против вас браться не стану!

– Э, брат! – протянул Давыдка. – Этак не получится у тебя. Рано или поздно, а придётся сторону выбирать. И защищать её придётся.

– Что же, станем стрелять друг в друга? Жердь, ты что ж, станешь в меня стрелять?

– Стану, Архиерей, если ты на той стороне с оружием окажешься. Потом, может, не прощу себе этого, запью с горя, а стрелять стану.

– А я не буду в тебя стрелять, на какой бы стороне ты не был, – сказал Алёша. – Давай выпьем, чтобы не свела нас судьба при таких обстоятельствах.

– За это стоит, – согласился Давыдка.

Выпив, Алексей сообщил:

– Я жениться решил. Днями свадьба. Придёшь?

– Поздравляю. Но прийти не смогу.

– Почему?

– Я с твоей роднёй на ножах. Так что за одним столом нам не сиживать.

– Воля твоя… – вздохнул Алёша, понимая, что друга он потерял. Перед ним был не прежний Давыдка, с которым удили рыбу, проказили, понимали друг друга с полуслова, а жёсткий, увлечённый идеей борец, готовый во имя своей цели разорвать все узы, отречься от родных и друзей, жестокий к себе и к другим. И снова почувствовал впервые за три года Алексей отсутствие твёрдой почвы под собственными ногами. Прав был отец, ругаясь, что он ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Отец, брат, Демид, Давыдка, Тимоха – все они знают совершенно точно свою стезю, нашли свою правду и твёрдо стоят на ней. А у Алексея никакой своей правды нет. Жаль ему людей, согласен он в чём-то и с Давыдкой, согласен и с отцом, а во всём сомневается, и не знает, куда пристать. Не желал Алёша примыкать ни к одной партии, ни к какой правде. Партия – что? Часть, претендующая быть целым. Правда – что? Одна из граней Истины, посягающая на то, чтобы подменить её. А Алёше хотелось оставаться с целым, с Истиной. И неужели нельзя жить так? Неужели нельзя быть ни на чьей стороне? Неужели нельзя не участвовать в братоубийстве? Но как донести до других свои мысли, как убедить их в абсурдности того, что они считают мудрым? Да и имеет ли право Алёша поучать других жизни? Для чего сам он жил до сей поры? Жил – просто так. Сомневался, колебался, как трава на ветру… Для чего теперь намерен жить? А на этот вопрос, пожалуй, есть ответ. Для жены, для их будущих детей. Он должен, обязан оградить их от нарастающего безумия, быть опорой и защитой им. Если надо, то и с оружием в руках…

День спустя возвратился из отлучки деверь с племянником. Сильно вымахал Матвейка, и не скажешь что мальчишка ещё – взрослому мужику фору даст. И в кого такой? Отец Диомид росточка был среднего, поджар, да жилист. Лицо его всегда было немного усталым, мягким, кротким. Незлобив был батюшка, приветлив со всеми, в службе ревностен. В округе любили его, потому как для всякого находил он доброе слово, всякую душу понять и почувствовать умел. Не успел войти отец Диомид в дом и перекреститься, как уже насел на него тесть с расспросами, что творится в соседних деревнях, что говорят люди о новой власти. Жгло неуёмного старика беспокойство, страх, что пойдёт прахом всё, на что положил он свою многотрудную жизнь.