Степан Разин - Иван Наживин Страница 14

И вдруг в толпе произошло дикое смятение. Все с криками бросились врассыпную. Безногие обретали ноги, слепые прозревали, у расслабленных вдруг обнаруживались недюжинные силы, изувеченные бросали свои костыли, торговцы – свои товары, мужья – жен, родители – детей, и все панически торопилось скрыться: на торгу появился небольшой отряд стрельцов, впереди которого шел со связанными руками человек. На голову его был надет мешок с прорезями для глаз. Это был страшный «язык», обвиненный в страшном «слове и деле» государевом и теперь выведенный на торги и базары, чтобы обнаружить своих сообщников и предать их тут же в руки правосудия. И так как часто случалось, что такие «языки», чтобы отсрочить свою гибель, нарочно запутывали в дело совсем неповинных людей, то при появлении его и обращалось все в паническое бегство…

Постукивая в свой «набат», Ордын с трудом прокладывал дорогу среди густых толп, теснившихся меж торговых рядов. Были ряды пряничный, птичий, харчевой, калачный, крашенинный, суконный, сапожный, свечной, коробейный, медовый, соляной, домерный, житный, охотный, зелейный и всякие другие. Мимо Аглицкого Двора, что стоял у Максима Исповедника, оба выехали на Рыбный рынок, где всегда была такая вонь, что даже ко всему привычные москвичи не выдерживали и затыкали носы. Тут кончался славный Китай-город и начинался Белый город, не менее бойкий и шумный. Звонко цокотали подковы лошадей по деревянной настилке улиц. Вокруг все та же вонь, пыль, крутая матерщина и пьяные песни. У одного большого кружала стоял на крыльце пьяный дьячок и, нелепо размахивая рукой, что-то громко и весело кричал глазеющей на него толпе. Та гоготала, от удовольствия сплевывала на сторону и, садя матюгом, лезла все вперед, чтобы лучше слышать веселого дьячка. Андрейка, стремянный Ордына, ехавший сзади, пометил с краю толпы странников о. Евдокима и Петра и незаметно лукаво прищурил им глаз, но в это время его боярин что-то обернулся и подметил его смешок.

– Царский бахарь, бачка… – осклабился Андрейка. – Царю шибка сказка сказывал. И песня старинная шибко петь можит, бачка…

– А ты почему знаешь? – спросил Ордын.

– На царском двор видал, бачка… У-у, тонкий народ, бачка, шибка тонкий!.. Все наскрозь понимать можит, бачка…

Справа показалась красивая церковь Николы-на-Столбах, приход Матвеева. Все трое сняли шапки и перекрестились.

– А не знаешь, как дело со Стрешневым-то порешили? – спросил Ордын.

На боярина Стрешнева, родственника царева, было подброшено в Грановитую палату письмо, в котором его обвиняли в волшебстве. Царь, очень боявшийся колдовства, был чрезвычайно смущен и рассержен.

– Дела его плохи… – сказал Матвеев. – Великий государь сказывал, что снимет с него боярство и пошлет в Вологду… Вот что хочешь, то тут и думай…

Они подъехали к небольшой и невзрачной усадьбе Матвеева. Царь не раз и шутя, и серьезно требовал, чтобы Матвеев построился получше, но тот всегда отговаривался, что ему, худородному человеку, со знатными боярами тягаться не след. Старый слуга Матвеева, Орлик, отворил на стук кольца ворота и принял коней. Это был серьезный, набожный старик с какими-то особенно милыми, собачьими глазами. Ордын отпустил своего малайку домой: у Матвеева он всегда засиживался. Андрейка осклабился, вытянул коня плетью и, подымая по улице золотистую пыль, поскакал к кружалу, около которого он только что видел царского бахаря. Он покрутился вокруг, поискал их, но не нашел, и, снова вытянув своего степняка, поскакал домой…

– Ну, чем же мне потчивать тебя прикажешь? – идя к крыльцу, говорил Матвеев. – Вечерять как будто рано еще. Может, выпьешь чего, горло от пыли московской промыть?..

– Брось, Артамон Сергеич… – сказал Ордын. – Ведь, я знаю, что и ты не любишь безо время брюхо чем ни попадя набивать. Да и я бражничать не охотник…

– Ну, так тогда нам непошто и в горницу пока идти… Пойдем в саду посидим маленько… Ишь, благодать какая…

Друзья сели на низенькую скамейку под старой, точно молоком облитой черемухой. От пряного духа ее слегка кружились головы и сладко щемило сердце нужной тоской по какому-то счастью, неведомому, но близкому, всегда возможному.

– Гоже у тебя тут, Артамон Сергеич… – похвалил Ордын. – Не скажешь, что и в Москве…

– Да, наша улица, слава Богу, тихая… – отозвался Матвеев. – Так и живем ровно в скиту…

– По нонешним временам скит, пожалуй, самое лутчее место для человека… – задумчиво проговорил Ордын, глядя пред собой своими лучистыми, немного печальными глазами.

– Ну… Что ты это?.. – пошутил Матвеев. – Ежели все так по скитам забьемся, как же государство-то стоять будет?..

– Все горе в том, что прямоты, сердца в людях нету… – печально проговорил Ордын. – И во всякой лжи да глупости мы пропадаем, как кутята слепые. Вот говорили мы о шатании людей. С некоторой поры в себе я это самое шатание подмечать стал, вот беда… То, что раньше вернее верного казалось, теперь вдруг точно… не знаю, как и сказать тебе… ну, точно вот все завяло. Уж я ли не настаивал перед царем, чтобы Ригу нам занять и вообще к морю пробиться, а теперь лежишь и думаешь целыми ночами: да так ли это? Да поможет ли нам море? Вот тот же Котошихин вышел на моря-то, а кончил чем?.. Знамо, там словно повольнее жизнь-то, да это ли нам нужно? Ну, да это оставим. А тяжелее всего для меня то, что во всем какая-то гниль у нас заводится, все какими-то косыми да неправедными путями идет. Вот давеча Годунова вспомнили и все, что после него было. А разберись по совести: ведь все до единого, что за это время власть один у другого вырывали, только о своей мошне и заботились: как бы поскорее да побольше награбить. Помнишь письмо Шереметева Федора Иваныча к Голицыну в Польшу, как они насчет выбора Миши Романова сговаривались? «Миша-де молод, разумом не дошел и нам будет поваден…» А о народ и думушки нет! Конечно, на словах-то поди-ка какими соловьями все разливаются, а посмотришь поближе: обман. Церковь опять возьми. Уж тут ли греху да обману быть, казалось бы: ведь самое святое для человека место! А помнишь, какие штуки Лигарид да и все эти другие бродяги на суд над Никоном выстраивали? Ведь совестно слушать было!.. Если зашло дело о том, какой власти, царевой али духовной, на первом месте быть, так и решай это дело как по совести, по закону. А помнишь, как Лигарид махнул, что у такого царя, как Алексей Михайлыч, злых наследников быть не может и потому подчинение церкви царю ей вреда не принесет?

И все это, чтобы выслужиться. И своего добился: его проклял Иерусалимский патриарх за латинство, а мы отсюда послали патриарху любительных подарков на тысячу рублев, и тот свое проклятие снял. Где же совесть-то? Где же правда-то? Или опять возьми правление наше. Верно, что трудно теперь одному за всеми непорядками угоняться, верно, что надо бы почаще собирать людей всего государства московского для суждения о делах государственных, для совещания царя со всенародными человеки, как били о том челом гости и торговые люди лет пять тому назад. А стоит пойти навстречу, как начинается опять всякое мошенство, измена, нестроение. Помнишь, в 51 году из Крапивны на собор был какой то боярский сын Федоска прислан, а потом посадские люди челом били царю, что такого воришку, составщика и пономаришку они не выбирали и что ему у великого государева дела быть нельзя.