Тень орла - Артуро Перес-Реверте Страница 14

Пройдут года, останутся позади Россия, Лейпциг, Ватерлоо, и вот на острове Святой Елены в предчувствии скорой смерти Бонапарт поведает верному Лас-Казу, не покинувшему его в изгнании, что под Сбодуновом Пречистая Дева явила чудо.

А как иначе можно, Лас-Каз, объяснить такое – один-единственный батальон, да еще и не французами укомплектованный, переломил ход сражения, взял русскую батарею и обратил в бегство целую дивизию под командованием князя Долголядьева. Если верить биографам императора, он, делясь этими откровениями, втыкал булавки в восковую фигурку, изображавшую сэра Хадсона Лоу, коварного англичанина, которому правительство его британского величества поручило стеречь, а при удобном случае – доконать человека, на протяжении двадцати лет игравшего в кегли коронами европейских монархов. Здесь, на этом маленьком, затерянном в просторах Атлантики островке, Бонапарт долгими зимними вечерами возвращался памятью к былому, а сохранившие ему верность Лас-Каз и Бертран упивались выдержанным портвейном и воспоминаниями о славном прошлом и заносили их на бумагу, делая достоянием потомства. Кое-какие суждения его высвечивают темные закоулки Истории, выявляют новые, доселе неизвестные грани исторических личностей, и выясняется, что на каждой грани – по фунту дряни. Так, например, оказывается, что Веллингтон – всего лишь надутый спесью тупоумный строевой сержант, Фуше – последняя каналья, Талейран – крыса из клоаки, а Меттерниху с его изворотливостью следовало бы родиться французом. Обращался Бонапарт памятью и к более интимным моментам – вот, скажем, ножки Дезире, ах, какие славные ножки, можешь мне поверить, Лас-Каз, в славе я кое-что понимаю. Жаль, что достался ей в мужья этот проходимец Бернадотт, а ведь куда взлетел под конец, а? Подумать только – сел на шведский престол, а ведь рожден был с дарованиями стеклодува. Повезло так повезло. Что же касается принца Фердинанда, сына короля Карлоса IV, то скажу тебе, Бертран, он был полнейшим ничтожеством. Я расквитался с испанцами сполна и с лихвой, когда после войны дал им этого борова в государи. Вы хотели Фердинанда VII? Вот и кушайте на здоровье. Знаешь ли, Лас-Каз, держа его в плену в замке Валансэ, я не сразу узнал, сколько в нем росту, потому что он всегда вползал ко мне в кабинет не иначе как на карачках. Многообещающий был малый. Перестрелял потом, кажется, пол-Испании. Вот и получите «жемчужину в короне», как называл его этот.., как его.., ну, симпатичный такой здоровяк.., помнишь, Бертран? Да-да, Годой! Тот самый, что родную мать донага раздел.

Дойдя до этой точки в своих воспоминаниях, Недомерок устремлял взор на игравшее в камине пламя, а потом улыбался верным своим подданным. Помнится, однажды, коротая время в ожидании, когда польский корпус очистит от неприятеля Сомосьерру, он что-то читывал об Испании.

Перевод «Песни о моем Сиде» или что-то в этом роде. Из головы вылетело, Лас-Каз, да и немудрено: не вчера это было, много воды утекло с тех пор, как там отличился Понятовский. Ты-то помнишь? Его уланы скакали по склону вверх, и, хоть испанцы отбивались как черти, до Мадрида, казалось, уже рукой подать, и дело наше, думали мы, в шляпе. Однако все обернулось иначе. Тут император впадал в задумчивость и вздыхал, глядя на огонь. Испания. Будь проклят тот день, когда я решил ввязаться в это паскудное предприятие. Это даже и не война никакая, а просто черт знает что, кошмарный сон: жара адова, мухи – роем, а эти монахи, что палят из-за угла, а эти партизаны – как их там? герильясы, да? – подстерегают наших курьеров за каждым кустом, и четверо пентюхов с бурдюком вина и гитарой, засев у самых ворот Сарагосы, путают мне все карты, пока англичане по своему обыкновению срывают банк. Знаешь, каждый раз, как я смотрю офорты Гойи, мне на память приходят эти несчастные, темные, дикие люди, чей разум помрачен столетиями голода и лютой нужды, а голова заморочена бездарными королями, министрами и генералами, так что единственным прибежищем их и наследственным достоянием поневоле станут гордость и смертельная ярость. А эти их ножи, Лас-Каз! В дрожь бросает при одном взгляде на них, а мои генералы до сих пор обливаются холодным потом, вспоминая, как, семь раз щелкнув, открывается этот ножичек, показывая гравировку на клинке: «Да здравствует мой хозяин». Боже, эти варвары, раненные насмерть, ослепленные собственной кровью, все-таки умудрялись ощупью доползти до кого-нибудь из моих кавалеристов и сунуть ему под кирасу эту самую.., какее?.. да-да, наваху вот такой длины – до самых кишок достанет, – чтобы прихватить его с собой на тот свет, в преисподнюю. Да, Бертран, в Испании мы завязли. Я совершил ошибку, ибо дал этим голодранцам то единственное, что вернуло им гордость и чувство собственного достоинства – врага, и они сплотились против него и начали эту чудовищную войну, дав наконец выход скопившейся за столько веков ярости. В России меня победили морозы, а в Испании – эти приземистые смуглые крестьяне, которые на расстреле плевали нам в лицо. Именно эти дикари меня доконали. Я тебя уверяю, Лас-Каз, окаянная страна – Испания.

Ну, и в общем, там, на Святой Елене, Недомерку оставалось только вспоминать. Насчет испанцев в «Песне о моем Силе» он вычитал что-то такое вроде «Чтоб хорошим быть вассалом, надобен сеньор хороший» и говорил по этому поводу так:

"Поражаться приходится, Лас-Каз, до чего ж иногда верно в книгах пишут – как гвозди вбивают, лучше не скажешь. Удивительный народ эти испанцы – у них даже женщины ворочали тяжеленные орудия и резали моих солдат – только вот с правителями им за всю их злосчастную историю не повезло ни разу! Покуда будущий Фердинанд VII лизал мне сапоги в Валансэ, его соотечественники выпускали французам кишки или брали Сбодуново без огневой поддержки, голыми, можно сказать, руками, на чистой злобе, вот как тот батальон, как, бишь, его? Второй батальон 326-го линейного. Вот-вот, ах, Бертран, что за день был там, у ворот Москвы! Последний полет орла. Мне порой еще кажется, что я стою на вершине холма, вдыхаю запах пороха, дымящегося над полем боя.

И так далее. Бонапарт на этом месте обычно кривил губы в ностальгической гримасе, а блики от играющего в камине пламени пробегали по его лицу, словно воспоминания. Ах, Лас-Каз, как я люблю запах пороха. Ничто с ним не сравнится.

Так пахнет слава.

– И знаешь ли, что я тебе скажу, Лас-Каз? У меня хотят отнять мою славу, но что было – то было, а из были небылицу сделать не получится, хоть лопни.

На этом месте Бонапарт силой воображения переносился на холм перед Сбодуновом, и снова видел перед собой поле сражения, Ворошильский брод, недавно отбитый Неем, захваченный французами городок, и снова слышал за спиной восторженный рокот раззолоченной свиты: «Блестящая победа, ваше величество, истинно – день славы пришел», – и снова все эти маршалы, генералы, адъютанты поздравляли его, словно Сбодуново взял он лично, а не четыреста отчаянных испанцев, действовавших на свой страх и риск.

– Великий день, государь.

– И-и-историческая по-по-беда, ваше величество.

– Можно считать, ваше величество, дело сделано. Теперь Москва – у нас в кармане.

И бурно рукоплескали – хлоп-хлоп – как на галерке, устраивая Недомерку овацию, а ординарцы обносили императорскую главную квартиру шампанским, и все маршалы с генералами пили за успех прошлый и будущий. Что тут скажешь, ваше величество, одно слово – аллонзанфан.