Ольга, королева русов - Борис Васильев Страница 14

– А коли муж хватится?

– Так оно и лучше. – Женщина впервые подняла лицо и даже чуть улыбнулась. – Он это колечко третьей жене подарил. Заманке-гадюке, что ему ночами в ухо нашептывает.

– Не боишься?

– Так хуже уж и некуда, матушка-ведунья, – горестно вздохнула молодка. – Некуда мне хуже, коли не пособишь.

– Имя придется назвать. Без твоего имени поганая трава на мужа твоего подействовать может. Или на тебя.

Трижды гулко ухнул филин в лесу.

– Время наше пришло, – сказала колдунья. – Говори скорее имя свое.

– Родимка.

– Как сказала?

– Родимка. Нарекли меня так родители мои.

– Жаль мне тебя, Родимка, потому только и решаюсь, – напевно начала колдунья. – И знак особый тебе дам, чтоб на груди носила, и заклятье особое, чтоб над чашей мужа своего шептала. Чтоб только тебя муж твой всегда желал…

Старуха вдруг замолчала, настороженно прислушиваясь. Выдохнула в крайнем испуге:

– Кони!..

Схватив бадейку, плеснула в костер. Зашипев, он разом погас, густое облако дыма и пара заполнило пещерку.

– Уходи!.. В лес беги, в лес! Они из Киева скачут!..

Дым еще не вытянуло, когда в пещерку вошли двое в белых рубахах, отделанных золотом по подолу.

– Стой, ведьма.

И оба закашлялись.

– Стою я, стою, – торопливо заверила колдунья. Она ни разу не кашлянула, будто дым и не тревожил ее. То ли привыкла к нему, то ли умела сдерживаться. В голосе ее не было ни испуга, ни подобострастия, хотя она все время думала, успела ли выскочить посетительница до прихода непрошеных гостей.

Один из вошедших, выгоняя дым, принялся усиленно размахивать найденной у стены телячьей шкурой, второй не спускал с колдуньи недоверчивых глаз. Дым стал рассеиваться, а когда в пещерке сделалось уже терпимо, вошла княгиня Ольга.

– Княгинюшка светлая!

Возопив, старуха повалилась в ноги, норовя поцеловать край тяжелого платья. Ольга брезгливо подобрала подол.

– И в дыму узнала, старая ведьма?

– Силу твою почуяла. Силу великую!

– Ворожишь, как в детстве моем?

– Так забавляла я тебя тогда, забавляла, княгинюшка! Не ворожея я, нет, знахарка я простая, знахарка. Травами заболевших пользую, кровь заговариваю, разродиться бабам помогаю.

– И с духами черными за полночь беседы ведешь? Почему огонь в пещерке жгла? Кому знак подавала?

– Тебе, светлая, тебе, завтрашняя королева… – Что?

– Знаю. Знаю это, открылось мне. Потому и говорю…

В пещерке были дружинники. И, может быть, поэтому Ольга резко, чтобы и за входом слышали, выкрикнула:

– Молчи!..

Старуха увяла, залопотала беспомощно:

– Как велишь, как велишь…

– Молчи, – сурово повторила княгиня. – Отвечай, что спрашивают, ради ответа твоего и пришла сегодня. Скажешь правду– жива останешься, солжешь – на костер пойдешь.

– Княгинюшка светлая, пощади старость мою!

– Князья не щадят. Князья милуют.

– Помилуй…

Ольга оглянулась через плечо, бросила страже:

– Выйдите все. И ты тоже, боярин Хильберт.

Дружинники вышли, сталкиваясь мощными плечами в тесном проеме пещерки. Следом за ними вышел и молодой статный боярин. Старуха тихо выла, лежа на полу.

– Встань, – брезгливо сказала княгиня. – Гляди мне в глаза и отвечай коротко: да или нет.

– Да или нет, – зачем-то повторила колдунья.

Ольга молчала, сурово смотрела в упор. Старуха не только не отводила глаз, но даже не решалась моргать. Княгиня молчала долго, испытующе глядя на нее. Наконец спросила резко:

– Кто сильнее, твои чернобоги или Бог христианский, которого они называют Иисусом Христом?

На этот вопрос невозможно было ответить ни «да», ни «нет». И княгиня со злым любопытством ждала, как старая ведьма выпутается из трудного положения. А старая беззвучно плямкала губами, не решаясь произнести не то что слова – звука единого. Потом вдруг воздела обе руки и рухнула на колени:

– Казни. Лютой казнью казни меня, княгиня, но Бог христианский сильнее всех!..

Ольга помолчала. Сказала, понизив голос:

– Есть такое средство, чтобы, выпив его в вине, человек уснул, но так, чтобы сон ему прекрасный приснился? А утром чтобы встал и всегда помнил бы об этом сне?

– Приворотное зелье? – догадливо шепнула старуха.

– Знать не хочу. Чтобы сил своих не потерял во сне. Сил и желаний. Чтобы только о них и помнил.

– Есть, княгинюшка светлая, есть… – бормотала старуха, роясь на полке, заваленной кореньями и сушеными травами. – Вот, княгинюшка светлая…

– Сколько нужно на кубок?

– Две щепоти всего. Две щепоти твоих. Только приласкать уснувшего надо, приласкать.

– Приласкать? Кого приласкать, старая?

Старуха испуганно примолкла. Ольга спрятала холщовый мешочек в складках платья. Сказала с нешуточной угрозой:

– Если проболтаешься кому, палач очень медленно замучает тебя на растяжках. Поняла, старая?

– Пожалей старость мою, княгинюшка!.. – в ужасе закричала старуха.

И пала ниц пред Ольгой. Княгиня, подумав самую малость, высоко подобрала подол платья, перешагнула через лежащую старуху и вышла из пещеры.

К ней подвели коня, подсадили в седло. Ольга молчала, напряженно размышляя.

– В Киев? – тихо спросил молодой боярин.

– Что, Хильберт?.. – Княгиня очнулась. – Да. Да, да, да, я поняла, поняла. Это было – да.

Боярин ничего не понял, но решил уточнить:

– А со старухой что делать?

– Со старухой?.. – только на миг задумалась Ольга. – Меч при тебе? Тогда сам должен знать.

И первой тронула коня.

Двое дружинников выволокли колдунью из пещеры, стащили к берегу, бросили на песок.

– Раз… Два…

Еще до третьего счета из пещерки ящерицей выскользнула молодка, назвавшаяся Родимкой. И исчезла в прибрежном кустарнике.

Тускло блеснул меч в предгрозовых зарницах, и седая голова старухи скатилась на песок.

4

Свенельд еще в раннем детстве взял в руки боевой меч, а в двенадцать лет уже был зачислен в младшую дружину князя Игоря. Воевал отважно и умело, добился почестей и богатства, став к зрелым годам первым воеводой Великого княжества Киевского с правом набирать собственную дружину. Для прокорма ее ему была пожалована вся Древлянская земля, которую он, кстати, и привел под руку князя Игоря. С древлянами, которых примучил, выражаясь языком тех времен, он жил в мире и согласии, устраивая для них празднества во время ежегодного осеннего полюдья, а потому и дань, что он взимал при этом, не казалась древлянам такой уж нестерпимо обидной.