Сталин против Троцкого - Алексей Щербаков Страница 14

Вот что писал знаменитый теоретик анархизма князь П. А. Кропоткин:

«Масоны – это прежде всего всесветная политическая сила и вековая организация. И наше революционное движение очень много потеряет от того, если так или иначе не будет связано с масонством, имеющим свои нити и в России – и, конечно, в Петербурге – в самых разнообразных сферах».

«Я завел себе для франкмасонства тетрадь в тысячу нумерованных страниц и мелким бисером записывал в нее выдержки из многочисленных книг, чередуя их со своими собственными соображениями о франкмасонстве… Работа эта заняла в общем около года… К концу пребывания в одесской тюрьме толстая тетрадь, заверенная и скрепленная подписью старшего жандармского унтер-офицера Усова, стала настоящим кладезем исторической эрудиции и философской глубины».

(Л. Д. Троцкий)

Причем большинство авторов читаемых им материалов о масонах относились к «вольным каменщиками» критически – однако при этом они значительно преувеличивали силу и влияние масонства. На самом-то деле никакой всемирной масонской организации не существовало. Масоны были разделены на множество конкурирующих структур, которые зачастую ненавидели друг друга. К примеру, существовала организация «Великий восток Франции», члены которой имелись и в России. А была другая – «Великий восток России», в которой тоже многие состояли. Первая вторую за масонов не признавала.

Но из книг вырастал образ таинственной и мощной организации…

А вот марксистской литературы Бронштейн практически не знал. Хотя на тот момент в России легально издавалось довольно много марксистских материалов – так что при желании он мог бы что-нибудь и найти.

В тюрьме проявились и некоторые особенности Лейбы Давидовича.

«В душе Троцкого просто нет ни жестокости, ни человечности, вместо них – пустота. Душевное тепло к людям, не связанное с удовлетворением личных нужд, отсутствует в нем. Люди для него – просто особи, сотни, тысячи, сотни тысяч особей, способные питать его властолюбие. Троцкий нравственно слеп. Это врожденный физиологический недостаток, который англичане называют моральным помешательством. Душевный орган симпатии атрофировался у Троцкого в материнском чреве».

(А. Г. Зив)

В одесской тюрьме Лейба встретил человека, у которого впоследствии «позаимствовал» свой псевдоним. Это был тюремный надзиратель, известный своей свирепостью, его боялись не только заключенные, но и тюремное начальство. Впоследствии авторы, писавшие о Троцком, напридумывали на этот счет множество психологических и (особенно) психоаналитических объяснений. Хотя на самом-то деле псевдонимы порой выбирались случайно. Так, В. И. Ульянов, о чьем псевдониме тоже чего только не говорилось, взял себе всем известную фамилию только потому, что, отправляясь после ссылки за границу, он на всякий случай имел второй паспорт, выписанный на имя Н. Ленина. Этот документ Ульянову дал один из товарищей, позаимствовав его у пожилого родственника, который уж точно никуда ехать не собирался; дату рождения переправили. Первые статьи в «Искре» Ульянов подписывал «Н. Ленин».

Что касается нашего героя, то он пока что продолжал оставаться Бронштейном.

В тюрьмах он провел более двух лет. Наконец, Бронштейн получил приговор – четыре года сибирской ссылки. По дороге в Сибирь он познакомился-таки с только что вышедшей работой Ленина «Развитие капитализма в России». В Бутырской тюрьме, где находился по дороге, он вступил в брак с товарищем по борьбе – Александрой Соколовской, которая куда более, чем он, разбиралась в марксизме. В ссылке Бронштейн оказался не так уж далеко (по сибирским меркам) от Джугашвили – в селении Усть-Кут.

«В селе было около сотни изб. Мы поселились в крайней. Кругом лес, внизу река. Дальше к северу по Лене лежат золотые прииски. Отблеск золота играл на всей Лене. Усть-Кут знал раньше лучшие времена – с неистовым разгулом, грабежом и разбоем. Но в наше время село затихло. Пьянство, впрочем, осталось. Хозяин и хозяйка нашей избы пили непробудно. Жизнь темная, глухая, в далекой дали от мира. Тараканы наполняли ночью тревожным шорохом избу, ползали по столу, по кровати, по лицу. Приходилось время от времени выселяться на день-два и открывать настежь двери на 30-градусный мороз. Летом мучила мошкара. Она заедала насмерть корову, заблудившуюся в лесу. Крестьяне носили на лицах сетки из конского волоса, смазанного дегтем. Весною и осенью село утопало в грязи. Зато природа была прекрасна. Но в те годы я был холоден к ней. Мне как бы жалко было тратить внимание и время на природу. Я жил меж лесов и рек, почти не замечая их. Книги и личные отношения поглощали меня. Я изучал Маркса, сгоняя тараканов с его страниц.

Лена была великим водным путем ссылки. Окончившие срок возвращались по реке на юг. Связь отдельных ссыльных гнезд, которые росли вместе с революционным прибоем, почти не прерывалась. Ссыльные обменивались письмами, выраставшими в теоретические трактаты.

Обстановка была невеселая. Как писал один из революционеров-народовольцев, „самое страшное в ссылке – тоска“». А вот как оценивал окружавшую жизнь Троцкий:

«Идейные разногласия, как всегда в местах принудительного скопления людей, осложнялись дрязгами. Личные, особенно романтические конфликты, принимали нередко характер драмы. На этой почве случались и самоубийства. Одного киевского студента мы сторожили в Верхоленске по очереди. Я заметил блестящие металлические стружки на его столе. Потом уж выяснилось, что он строгал из свинца пули для охотничьего ружья. Мы не уберегли его. Направив ствол на сердце, он спустил курок пальцем ноги. Мы молча хоронили его на возвышенности. Речей мы тогда еще стеснялись, как фальши. Во всех больших колониях ссылки были могилы самоубийц. Некоторые ссыльные растворялись в окружающей среде, особенно в городах. Другие спивались. Только напряженная работа над собой спасала в ссылке, как в тюрьме».

Троцкий не пал духом. Он добился перевода в селение Илим, где устроился работать конторщиком.

«Переводы с места на место давались иркутским губернатором сравнительно легко. Мы переехали с Александрой Львовной за 250 верст восточнее, на реку Илим, где были друзья. Там я служил короткое время конторщиком у купца-миллионера. Его склады пушнины, лавки и кабаки раскиданы были на пространстве, равном Бельгии и Голландии вместе. Это был могущественный торговый феодал. Многие тысячи подвластных ему тунгусов он называл „мои тунгусишки“. Подписать фамилию он не умел и ставил крест. Жил скупо и скудно целый год и прокучивал десятки тысяч на нижегородской ярмарке. Я прослужил у него полтора месяца. Однажды я записал фунт краски-медянки как пуд и послал в отдаленную лавку чудовищный счет. Моя репутация была подорвана, и я взял расчет. Мы снова вернулись в Усть-Кут. Стояла лютая зима, морозы доходили до 44 градусов по Реомюру. Ямщик рукавицей сдирал льдины с лошадиных морд. На коленях у меня была десятимесячная девочка. Она дышала через меховую трубу, сооруженную над ее головой. На каждой остановке мы с тревогой извлекали девочку из ее оболочек. Путешествие прошло все же благополучно. Но в Усть-Куте мы пробыли недолго. Через несколько месяцев губернатор разрешил нам переселиться несколько южнее, в Верхоленск, где были друзья».