Ермак Тимофеевич - Николай Гейнце Страница 14

Антиповна вошла в горницу, постояла у двери, поглядела на обеих и, повернувшись, пошла из комнаты, ворча себе под нос:

— Авось разговорит её Домаша, девка шустрая.

Домаша была действительно весёлая, разбитная девушка, умевшая угодить Ксении Яковлевне, войти всецело в её доверие, утешить в горе и развеселить в грусти.

Тоненькая, но не худая, а, напротив, красиво сложенная — тонкость её фигуры происходила от тонких костей, — с мелкими чертами оживлённого личика матовой белизны и ярким румянцем, живыми, бегающими чёрными, как уголь, глазами, она как-то странно отличалась от остальных сенных девушек, красивых, белых, кряжистых, краснощёких, настоящего русского типа женской красоты. Цвет волос Домаши был иссиня-чёрный, то, что называется цветом воронова крыла. Происхождение Домаши, видимо, было нерусское, но кто были её мать и отец — неизвестно.

Пятнадцать лет тому назад, после одного из набегов кочевников, дерзость которых дошла до того, что они явились под стены строгановской усадьбы и с трудом были отбиты, Семён Иоаникиевич нашёл в одном из сугробов около острога полузамёрзшую смуглую девочку, по внешнему виду лет двух или трёх, завёрнутую в шкуру дикой козы и, видимо, кем-то впопыхах брошенную. Это было пятого января. Сердобольный Семён Иоаникиевич, конечно, принёс в дом свою живую находку и сдал девочку Антиповне, которая отогрела её, обмыла и одела в бельё и платьице своей питомицы Ксюшеньки, из которого она уже выросла.

Девочка освоилась, стала лепетать по-своему, на каком-то странном языке, непонятном для окружающих. На совете братьев Строгановых решено было девочку окрестить. Крёстным отцом стал Семён Иоаникиевич, а крёстной матерью — Антиповна. Назвали девочку Домной, по имени святой, память которой празднуется пятого января, в тот день, когда она была найдена. По крёстному отцу она звалась Семёновной.

Девочка росла, быстро научилась говорить по-русски и была допускаема для игр к маленькой Ксюше, которая была годом старше найдёныша, но не в пример её крупнее. Тоненькая, худенькая фигура девочки, похожей на большую куклу, видимо, была первым благоприятным впечатлением, которое она произвела на маленькую Строганову. Ксюша чувствовала над Домашей своё превосходство, и это прежде всего вызывало в ребёнке симпатию к своей слабой и маленькой подруге; симпатия разрослась с годами в привязанность.

Девочки росли под зорким взглядом Антиповны, делили игры и забавы, делили и своё детское горе. С летами Ксюша сделалась молодой хозяйкой Ксенией Яковлевной, а Домаша — её любимой сенной девушкой, с некоторым отличием среди других, приставленных к Ксении Яковлевне.

Впрочем, в те отдалённые времена даже в боярских и княжеских домах на Москве не было особого различия между боярскими и княжескими дочерьми и их сенными девушками ни по образованию, ни по образу жизни. Разве что первые богаче одевались и спали на пуховых перинах, заменявшихся у сенных девушек перьевыми.

Ещё меньше была разница между купеческой дочерью Строгановой и её сенными девушками, а в особенности — поставленной в исключительное положение в доме Домашей.

Ксения и Домаша как были, так и оставались подругами. Обе были любимицами Антиповны, хотя, конечно, старая няня смотрела на найдёныша Домашу как на первую из подвластных молодой хозяюшки и ценила её постольку-поскольку она умеет угождать её «сизой голубке» Ксенюшке, развлечь её, развеселить.

На последнее Домаша была мастерица. Среди сенных девушек она слыла запевалой и действительно обладала прекрасным, чистым голосом, шутки так и сыпались из её вечно улыбающихся уст, на смешные прибаутки её было взять стать, словно она была девушка, которая, по русской пословице, за словом в карман не лезла. Остальные сенные девушки боялись её острого и подчас злого язычка.

Добрая по натуре, она, однако, не пользовалась своим превосходством дальше безобидных шуток над подругами. За это всё любили её. Души в ней не чаяла Ксения Яковлевна, не скрывала от неё своих тайн девичьих.

Антиповна была довольна, увидев, что Ксения Яковлевна призвала к себе Домашу погуторить. «Пусть их покалякают», — думала старуха, входя в рукодельную и занимая свой наблюдательный пост на лавке у окна.

Болтавшие было за работой сенные девушки примолкли. Речи их, видно, были такие, что не по нраву могли прийтись строгой Лукерье Антиповне. В рукодельной наступила тишина. Слышен был лишь шелест шёлка, пропускаемого сквозь ткань.

В соседней с рукодельной горнице тоже было тихо. Стоявшие у окна Ксения Яковлевна и Домаша говорили пониженным шёпотом.

— Здесь он, Домашенька, здесь, — говорила Ксения Яковлевна.

— Ермак?

— Тсс… Да… Поглядела бы на него хоть глазком.

— Не проберёшься. Крёстная в рукодельной. Как пройти?..

— Да, да… И братцы к себе не зовут, — грустно прошептала Ксения Яковлевна.

— Может, и сами с ним на беседе… Слышно, опять стали пошаливать кочевники…

— Ну?

— Да! Слыхать…

— А ты почём знаешь, Домаша?

— Яков говорил, — покраснела девушка, стараясь особенно резко и грубо произнести это имя.

— Счастливая! — промолвила со вздохом Ксения Яковлевна.

— Чем это?

— Ты можешь с ним видеться, поговорить, душу отвести…

— Вот тоже невидаль! Сам сторожит меня всюду, а мне мало горюшка…

— Но ведь ты любишь его?..

— Ничего, парень ласковый.

— А щемит у тебя сердце, инда больнёшенько?..

— Николи не щемит… Чтобы из-за их-то брата да сердце щемило девичье, рылом не вышли, пускай у них щемит…

— Не любишь ты, значит, Домашенька…

— Уж я не знаю, как и сказать тебе, Ксения Яковлевна. Пригож он, слов нету, весел нравом, ульстить норовит словом да подарком. Дня два-три не повидаешь его — соскучишься. Но чтобы томиться из-за него? Шалишь, себе дороже… Пусть сам томится… Вот как, по-моему…

— Замуж-то хочет брать? — спросила Ксения Яковлевна.

— Болтает… Поклонюсь-де Семёну Иоаникиевичу.

— За чем же дело стало?

— Всё собирается, — усмехнулась Домаша, но в этой усмешке было и немного горечи.

— А мне и думать нечего, — глубоко вздохнула Ксения Яковлевна.

— О чём это?

— Замуж идти…

— За Ермака-то?

— За кого же больше?

— Окстись, Ксения Яковлевна, за разбойника!..

— Какой же он разбойник? Вот и дядя говорит, что быть ему по уму бы воеводою…

— Души-то ведь губил всё же… — вздохнула Домаша.

— Что же, что губил… Чай с голоду… Живёт здесь тихо, мирно, душ не губит, разве вот мою только…

— Что ты, что ты! — испуганно перебила девушка. — Ты душу-то свою соблюди…