Горбачев. Его жизнь и время - Уильям Таубман Страница 13

Пока длилась оккупация, немцы назначили старостой старика, которого на селе звали “дедом Савкой”. По словам Горбачева, Савка упорно отказывался от такой должности, но односельчане сами уговорили его: мол, лучше уж кто-то из своих будет заступаться за них перед оккупационными властями. “В селе знали, что [он] делал все, чтобы уберечь людей от беды”, и некоторые даже осмелились заявить об этом позже, когда после изгнания немцев Савку арестовали и приговорили к десяти годам за “измену Родине”. Это (в придачу к тому, что произошло с обоими дедами Миши) явилось для Горбачева еще одним ранним свидетельством несправедливости, какая возможна при советской власти. Конечно, двенадцатилетний паренек всего еще не понимал, но он слышал, что деда Савку забрали, а после узнал о том, что старик умер в тюрьме как “враг народа”.

Немцы отступили из Привольного, оставив село в разрухе – без техники, без колхозной скотины, без семян. Когда пришла весна, пахать землю пришлось на коровах из личных крестьянских подворий. “До сих пор помню эту картину: женщины в слезах и тоскливые коровьи глаза”, – продолжает Горбачев. Но коров жалели – ведь корова порой кормила всю семью, – и часто женщины впрягались в плуг сами. Урожай той осенью оказался скудный, но и его забрало государство, так что крестьянам на прокорм почти ничего не осталось. Зимой и весной снова разразился голод. Семье Горбачева удалось выжить только потому, что его мать и еще несколько женщин впрягли в повозку пару уцелевших быков и отправились на Кубань. Мать взяла две пары отцовских сапог из телячьей кожи и костюм, так ни разу и не надетый, чтобы обменять на кукурузу. Дом оставила на сына, хотя ночевать туда приходила еще тетя Саня. “Уезжая, мать отмерила мне на каждый день по горстке кукурузы, из последних в доме остатков, – вспоминал Горбачев. – Я делал крупу и варил кашу. Проходит неделя, идет вторая, а матери нет. Лишь на пятнадцатый день вернулась она с мешком кукурузы. Это и было наше спасение!” ^[82]

Пятнадцать дней – немалый срок для двенадцатилетнего мальчика, предоставленного самому себе, да еще в разгар войны, когда неизвестно было, вернутся ли домой мать и отец. Но еще дольше длилась тяжелая пора, когда в Привольное не привозили вообще никаких товаров. Все это время, пишет Горбачев, у них не было “ни одежды, ни обуви, ни соли, ни мыла, ни керосиновых ламп, ни спичек”. Крестьяне сами чинили себе обувь и одежду, а когда и это старье окончательно распадалось, выращивали коноплю, делали из нее нитки, ткали и потом шили из конопляного полотна рубахи (“а она колом стоит”, такая рубаха), верхнюю одежду делали из вручную спряденной и сотканной овечьей шерсти, обувь – из шкур, заквашенных и пропитанных мазутом, “огонь добывали, высекая искры из кремня, разжигая пропитанную золой вату, ‘спички’ делали из тола противотанковых гранат”. “Всему пришлось научиться, и делал я это в совершенстве, – с гордостью вспоминает Горбачев. – Я приспособил, нашел рушку, сделал колесо от сеялки, вернее ось от сеялки, на нее такое одевалось приспособление, куда засыпалась кукуруза… Вот с тринадцати лет это была моя обязанность скирдовать сено для коровы, заготавливать курай – грубые такие растения, жесткие, которые на топку идут. Вот я косил это, я получил ширину своих плеч. Физически… страшно” ^[83].

Справляясь с испытаниями военной поры, Горбачев сделался более уверенным в себе, у него повысилась самооценка. Поворотный момент в его отношениях с матерью наступил в 1944 году, когда Горбачеву было тринадцать лет: “она опять замахнулась мне по шее дать, я взял этот ремень, вырвал у нее и сказал: все! Она плакала страшно, что последнего объекта, которым она могла управлять, лишилась” ^[84]. Обычно в крестьянских семьях сыновей пороли отцы. А сносить порку от матери, да еще в тринадцать лет, да еще когда выполняешь всю работу за отсутствующего отца, – это было уже слишком. Всегда ли мать отвечала за дисциплину в семье? “Да ни за что она не отвечала”, – хмуро отвечал Горбачев на этот вопрос. Скорее, когда Миша вел себя плохо, она грозилась рассказать все отцу, когда тот вернется. “Но отец… вот мы с ним были расположены друг к другу очень”. И это матери Горбачева тоже не нравилось. “Но она иногда мне говорила: ‘Вот ты все, любимый твой отец’, или что-то там. Я говорю, ты тоже моя любимая, ты что, говорю. Но ты, я говорю, ты не заметила, как я вырос” ^[85].

С матерью, по словам Горбачева, они – “выяснили отношения, рано начали выяснять” ^[86]. Спустя почти семьдесят лет, вспоминая мать, которая в годы войны всегда была рядом с ним, Горбачев утверждал: “Мать я любил. Любил ее и отец – до конца жизни. Она была прекрасной женщиной, очень крепкой, деловой. Отец гордился ею, прощал ее лихость, помогал во всем. Это был пример для меня и брата” ^[87]. Однако подражать такому примеру было нелегко.

В 1978 году, получив повышение в Москву, Горбачев попросил Раису Гударенко, молодую начальницу районного отдела партии недалеко от Привольного, присмотреть за его стареющей матерью. По словам Гударенко, Мария Горбачева оставалась физически сильной (как-то раз, будучи уже далеко не молодой, она сама перестелила соломенную кровлю на хате), всегда с “крайней прямотой” говорила о том, что ей нравится, а что нет, и сохраняла “внешнюю суровость”. Мать Горбачева была ярой сторонницей порядка: все в ее доме должно быть как следует. Когда приходили гости, она сама “накрывала на стол”, ставила еду и питье, даже если это мог сделать за нее кто-нибудь другой. Она отказывалась от любой помощи по дому и сама себя обстирывала. Хотя в доме у нее уже была современная ванная, она все равно мылась в пристройке на дворе, говоря, что воды мало, ее нужно беречь для односельчан ^[88].

Что бы ни думал о матери Горбачев, в жены он выбрал женщину, которая своим перфекционизмом очень напоминала его мать.

Летом 1944 года Горбачев и его мать получили письмо с фронта. В конверте оказались документы Сергея Горбачева, его семейные фото и короткое сообщение о том, что он “погиб смертью храбрых” в Карпатских горах. “Три дня плач стоял в семье, – вспоминал Горбачев. – А потом… приходит письмо от отца, мол, жив и здоров”. Причем оба письма были датированы 27 августа. Может быть, сначала написал письмо, а потом ушел в бой и погиб? Но через четыре дня от него пришло еще одно письмо, подтверждавшее, что он жив. Горбачев написал отцу, пожаловался на тех, кто понапрасну расстроил семью ложным сообщением о его гибели. “Нет, сын, ты напрасно ругаешь солдат – на фронте все бывает” ^[89]. Горбачева упрек отца огорчил, но такая беспристрастность послужила ему уроком на всю жизнь.