Мастер-класс. Записки концертмейстера балета - Лада Исупова Страница 13

Что было первыми номерами, не помню уже, но добрались, наконец, до классики.

Давали большой фрагмент «Дон Кихота». Балетных в нашей округе очень много, поэтому и в зале их было немало, и перед классикой публика маленько подсобралась, ибо понятно – всякие там модерновые манцы закончились, сейчас нас будут учить жизни..

Итак, гаснет свет, последние шепотки и прокашливания, все звуки зала медленно стекаются вниз, к черной точке тишины, и как всегда – «вдруг» – темнота стремительно взрывается светом и музыкой, занавес – прочь, и золото софитов мгновенно перемешивается с красно-черным буйством костюмов – ах! – огромный кордебалет замер, как натянутая тетива, впереди четыре солистки и наша прима – ах!

Лирическое отступление

Вот неблагодарное это дело – описывать зрелищное искусство. Изводишь кучу слов, а эффект все равно не тот. Даже это «ах!» приходится самой же и произносить. Ну, там, цвет сцены, всплеск занавеса, музыку – еще куда ни шло, но как быстро воспроизвести словом то предвкушение чего-то нового и удивительного, хотя ты видел это много раз? Когда ты прекрасно знаешь, что сейчас будет, но не знаешь, что увидишь? А самая главная и упоительная иллюзия – что на данный момент ты тоже часть этого? Как воссоздать это мгновение длинными словами?

Ладно, вернемся тогда к зрительным образам, а именно к солистке. Не описать ее я не могу, иначе вы возьмете и представите себе какую-нибудь среднестатистическую выпускницу хореографического училища, а это неправильно.

По внешности, телосложению и жаропышущему эффекту она была очень похожа на Федосееву-Шукшину. Только сделайте небольшую скидку на возраст и род занятий. Повторяю: небольшую. Размер груди, пожалуй, четвертый. Когда я впервые увидела ее в классе, то опешила – а как же ее поднимать-то будут?.. Мысленно пыталась просчитать, кто из присутствующих мальчиков сможет это сделать… Картинка не выстраивалась – падал любой. Причем навзничь. Потом оказалось, что она легка и изящна, но это было потом.

А теперь от лирического отступления быстро возвращаемся обратно и еще раз все сначала: слева строгая мама, впереди свет, Минкус, занавес – в потолок, и по центру, окруженная яркими подругами, гордо стоит Тейфи во всем своем великолепии. Я холодею…

Конечно, будь я тогда в свободном полете, все показалось бы проще и радостнее, потому что взяли они с места в карьер очень лихо и танцевали с таким бешеным удовольствием, что то, ЧТО от них исходило, было гораздо важнее того, КАК они это делали. Но и это вряд ли могло смягчить критика слева.

Совершенно неожиданно немедленной расправы не последовало. Странно. Но расслабляться рано, делаю вид,

что полностью поглощена зрелищем, хотя внутри давно уже пружиню на всех четырех лапах, как кошка, готовая к прыжку. Сейчас начнется… Сейчас начнется…

Вот, начинается…

Ничего не понимаю – пауза перевалила за все разумные пределы.

Наконец, мама подает признаки жизни:

– Но… они все делают правильно…

– В каком смысле?

– Ну… это все можно упростить… а они все вытанцовывают… зачем?!., это можно упростить… и это…

– А мы не ищем легких путей в искусстве!

– Но это… зачем они все вытанцовывают?., и это… можно же…

И так в трансе по кругу, сама с собой, в непересказываемой форме. Моего участия в процессе не требуется. Наконец, среди риторического блуждания прорисовывается конкретный вопрос:

– А эта девочка откуда?

– Биохимия.

– А эта?

– Психология.

– А эта?

– Political Science.

– Что это?

– Государством управлять будет.

Матушка вдумчиво состредотачивается на сцене: мысленно ставит Слиску на пуанты. Не мешаю. Но, посидев немного и оживившись от того, что разгром, похоже, отменяется, угодливо наклоняюсь к ее уху:

– А эта, – показываю глазами, – профессионалка.

– Вижу! – жестко отшивает маман.

Всё. Совсем не мешаю.

И с этой минуты, убедившись, что русскому балету здесь ничего не угрожает, она совершенно успокоилась и немедленно занялась решением другой проблемы:

– Так. А почему зал молчит?

– А… что надо делать?

– Как что?! А где аплодисменты? После восьмого фуэте должны хлопать.

– Ну… ну, может, не знают или…

– Что значит – не знают?! Это же балетная публика – всё знают.

– Ну, может, снобы.

– Что значит – снобы?! Ты хочешь сказать, что, если всех тут сейчас поднять, они по восемь фуэте сделают?! (Я тихо порадовалась, что матушка английского не знает и нас пронесло с фуэте.)

– Это же ни в какие ворота не лезет – они такие вещи вытанцовывают, «Дон Кихот», не что-нибудь вам, а все сидят как на похоронах! Это не дело! – И, поймав нужный момент, она бросается аплодировать и кричать «Браво!» – одним словом буйствовать. На нас тут же поворачиваются головы и начинают приподнимать брови. Оно, конечно, не по себе, но не оставлю же я ее одну? И, коротко выдохнув, тоже начинаю куролесить и вопить «Браво!».

Буйствовать оказалось совсем несложно. Как раз наоборот – от танцующих шла такая заражающая волна восторга, что сидеть букой было гораздо неестественнее, может, поэтому зал почти сразу вышел из своего молчаливого созерцания и присоединился к общему веселью (да, пожалуй, и на восемь фуэте раскрутить публику было бы уже нетрудно, да под «Испанский»! «Кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали» – это про тот вечер).

В антракте мы подошли к педагогу, матушка наговорила ей массу комплиментов, и та, поначалу напряженная, заулыбалась. Мы заговорили о студентках, о постановке, обо всем, а в конце педагог заметила, что публика сегодня была на редкость доброжелательная и легкая на подъем. Мы с матушкой «хмыкнули в усы» и ничего не ответили. Словом, все стороны были совершенно довольны.

Домой шли в роскошном настроении. – Все свои плохие слова об американском балете беру обратно! У нас с таким материалом и работать никто не будет! Виданное ли дело?! А перед педагогами так просто преклоняюсь! Тут надо быть либо до посинения добросовестными, либо с таким громадным чувством юмора!.. Ну виданное ли это дело?! Это ж… это ж такую грудь на пуанты поставить!