Александр Иванов - Лев Анисов Страница 13

«Антики» были в фаворе в Академии. Помня это, не станем забывать следующего: в античный период ваятели увлекались красотой художественной ради нее самой. Понятие красоты у людей, исповедующих язычество, подразумевало ее совершенство материальное, но не духовное. Их догматы в искусстве соотносились, можно сказать, с догматами Ветхого Завета.

Религиозная живопись требовала согласования внешней красоты с духовною, что составляло самую задачу художественного произведения. С итальянским Возрождением делались попытки в этом направлении. Джотто и его ученики смогли передать свежесть и обаяние своих религиозных чувств, что трогает зрителя и по сию пору, но со стороны художественной формы их работы полны неопытности и ошибок. Расцвет Возрождения кистью Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микеланджело, венецианцев устранил большинство этих недостатков. Но с течением времени художники той поры все более утрачивали религиозность в искусстве. Веяние божественного в их картинах стихало. Красота духа, по замечанию дореволюционного исследователя истории искусства В. Кожевникова, терялась в соблазне телесной красоты. Не тому ли свидетельство «анатомически изумительная вакханалия тела» в «Страшном суде» Микеланджело.

«После же Мик. Анджело, — писал Кожевников, — общий упадок религиозной живописи: с одной стороны оно вырождается в грубый реализм (Караваджио, Рибейра; в ином направлении — фламандцы и голландцы); с другой — в приторную слащавость Дольче, и в пленительную, но расслабленную мистику Мурильо, и больше всего в нарядную, показную академическую условность и манерность преемников Гвидо Рени и Болонской школы. Обойдя всю Европу, это последнее направление царило и в русской живописи в предшествующую Иванову пору».

Как тут не вспомнить скульптора Н. А. Рамазанова, заметившего, что воспитанники Академии художеств «были отовсюду окружены произведениями изящных искусств, где все напоминало им прекрасное их назначение: засыпали ли они, утомленные дневными работами, величественное чело Минервы, владыка Олимпа, здания Египта и Греции, со всем разнообразием и роскошью окружающей их природы, рисовались перед смыкавшимися их глазами; просыпались ли они к новым трудам, перед ними разыгрывалась слезная драма — смерть Сократа, ниспадал в пропасть Абадонна».

* * *

В распрях товарищей Иванов мало принимал участия. По воспоминаниям его однокашника В. В. Шебуева, Иванов был «постоянно неповоротлив, вял, молчалив, так что прозвища, характеризующие подобные натуры, всегда были ему напутствием от товарищей». Это происходило, предполагал В. В. Шебуев, от «рано развившейся внутренней жизни даровитого мыслящего художника».

Учебный день в Академии имел не менявшийся с годами распорядок. В 7 утра начинались классы, в промежутках которых давался один час отдыха. В 12 часов воспитанники отправлялись в столовую обедать. С 5 до 7 был всегда натурный класс — святая святых для воспитанников старших возрастов.

«Зала натурного класса представляла довольно любопытное зрелище, — вспоминал Ф. Г. Солнцев. — Она устроена была в виде полукруглого амфитеатра, посредине которого находилось место для натурщика; над ним вырезано пространство, аршина полтора в диаметре, чрез которое виднелись небеса и звезды — действительная натура. Сверху спущена была люстра, состоящая из железного круга, в форме большого блюда, с сделанным по краям углублениям; в круг наливалось конопляное масло, а в углубления вставлялись светильники. Натурщика устанавливал обыкновенно дежурный профессор под самою люстрой; с боков его грело от печей, а сверху продувало. Кто сидел на нижней скамейке, на того с люстры капало масло, брызги летели во все стороны, отчего рисунки нередко портились. Натурщиков брали большею частью из крестьян…»

Рисовальные классы, особенно натурный, походили на куреня. Освещались они смрадными простыми лампадами, расположенными рядами на нескольких железных сковородках. Над ними была поставлена широкая железная труба, проведенная сквозь крышу здания для уменьшения копоти, но вместо этого через нее в сильные морозы проходил несносный холод прямо на голую натуру и на учеников. Профессора и учащиеся, пробыв два часа в натурном классе, плевались и сморкались несколько часов одной копотью.

Право постановки натурщиков предоставлялось только профессорам исторической живописи, и они, казалось, старались перещеголять друг друга в ее затейливости.

Излюбленной одиночной постановкой был «убитый Авель». У натурщика, опрокинутого навзничь, особую «скульптурность» благодаря эффектной позе и освещению получала грудная клетка и откинутая левая или правая рука. Часто приходилось писать натурщика, «сидящего на камне». Такие постановки напоминали античные скульптуры.

В тишине, за работой, будущие художники слышали лишь отрывистые замечания профессора А. Е. Егорова:

— Общее, батюшка, общее, это главное; а туда хоть мусору насыпь, все будет хорошо!

«Поединок с натурой», происходивший в натурном классе, едва ли не на всю жизнь запечатлевался в памяти воспитанников Академии.

Случались печальные известия, объединявшие на какое-то время всех служивших и обучавшихся в Академии художеств.

Огорчила весть о кончине Головачевского, которого любил и стар и млад. Умер Кирилл Иванович совершенно спокойно, без всякой болезни и страдания. Вечером был в спальнях; два ученика пошли, по обыкновению, провожать его. Он при них завел часы, простился и лег в постель, а через час Кирилла Ивановича не стало.

На похоронах было большое стечение народа. Скромного и честного труженика провожали на Смоленское кладбище и старые и малые, знатные и незнатные, богатые и бедные.

На Смоленском же кладбище схоронили и ректора Академии художеств Григория Ивановича Угрюмова. После воцарения Александра Павловича он делал заказные образа для церквей и тем, похоже, отводил душу.

В праздничные дни размеренная, монотонная жизнь воспитанников Академии нарушалась. Ставились спектакли, давались концерты и балы. Особо же преображалась Академия художеств в дни годичных выставок и публичных собраний. Тогда по коридорам курили можжевельником, служили торжественные молебны, слышалось пение церковного хора…

* * *

Андрей Иванович расписывал иконостасы в церквах. Как и покойный Угрюмов, он находил в том отдохновение. Не всегда все складывалось удачно в Академии. («Часто видел горький приход человека со службы в свое мирное семейство, чтобы утешиться», — запишет в автобиографических заметках Александр Иванов).

На лесах, пред расписываемыми образами, Андрей Иванович забывался.

В 1819 году писал он образа для иконостаса церкви Воздвижения Креста Господня, что располагалась во флигеле Таврического дворца, служившего в свое время резиденцией Екатерине II.

В декабре 1820 года освящена была полковая церковь Св. Спиридона Тримифунтского, при лейб-гвардии финляндском полку.

Ее интерьер, украшенный коринфскими пилястрами и росписью под лепку, считался одним из лучших в Петербурге. Коринфскими пилястрами был также оформлен высокий одноярусный иконостас с образами работы Андрея Ивановича Иванова.