Булатный перстень - Дарья Плещеева Страница 13

Мадам Анно привезла платья и двух помощниц. Маврушу поставили на скамеечку, нарядили и стали закалывать лишнее, прикалывать недостающее, пробовать то одни, то другие кружева. Вскоре прибыл сапожник. А потом, оставив все на Фросю, Александра поехала к знакомому ювелиру — там нужно было явиться самой и с реверансами. Украшения, которые щедрой рукой пожертвовала смольнянке Федосья Сергеевна, были безнадежно старомодны, а камни в них — вовсе не такой чистой воды, как она хвалилась. И требовался целый военный совет, чтобы решить их судьбу. А у Александры и других забот хватало. Через три дня она ждала к себе гостей — и более всего — гостя, который сильно смутил ее душу.

Всякий раз, оставшись наедине с собой, она думала о нем, и представляя их первую настоящую, не светскую, беседу. И в экипаже, по дороге к ювелиру, не имела сил бороться с мыслями — два голоса звучали в голове, то так, то этак приступая к объяснению.

Это случилось неделю спустя после того, как Михайлов, поцеловав ее на прощание, отправился в Кронштадт и далее — в разведку.

Александра была совершенно равнодушна к музыке, а когда ее в том упрекали, отвечала, что и государыня такова же, в концертах скучает и играть для своего увеселения никогда не просит. В театре Александра переносила основательную многоголосую музыку как неизбежное зло, признавая плясовую и русскую песенную. Поэтому, будучи приглашена в семейство Гавриловых на ужин, и поехала туда именно к ужину, чтобы пропустить домашний концерт.

Как выяснилось, она поспешила — еще на лестнице услышала музыку и поющий мужской голос. Стоило остаться в анфиладе, посидеть на канапе, пока в гостиной развлекаются, но нет же — ее потянуло ближе, ближе, к распахнутой двери, и внесло в самый тот миг, когда певец, сидевший к ней спиной и аккомпанировавший себе на клавикордах, завершил трогательный романс.

Дамы зааплодировали, но не сразу — словно бы романс навеял на них томный сон, от которого еще надо было проснуться.

Александра была озадачена — что это за голос, кто этот певец? Ей непременно нужно было увидеть лицо. И тут она совершила глупость — разумная женщина встала бы так, чтобы видеть отражение певца в зеркале, она же пошла вдоль стены, словно бы к пустому стулу, но к ее досаде, он стоял сбоку от клавикордов…

Лицо она увидела. Бледное, даже несколько болезненное. Что в нем было, в этом лице, такого уж притягательного? Складка губ? Впалые щеки? Острые черты? Какая-то немодная линия прически, слишком простая для светского щеголя?

И он ее увидел — чернобровую, статную, с особенной посадкой головы — за которую старухи вечно упрекали Александру в гордыне, как будто она виновата, что бабки с прабабками не имели гибкой трогательной лебединой шейки. Он увидел бесстыже здоровую женщину, не склонную ни к какой томности; женщину, которой всех радостей мира требовалось в избытке.

Струнка сплелась из незримых воздушных нитей, струнка соединила их, и певец, которого в десять голосов уговаривали спеть еще одну, на сей раз последнюю, взял первые аккорды.

Что-то он, видно, угадал — и мелодия, и слова были просты, именно таковы, чтобы Александра согласилась их слушать, не принуждая себя.

Он лишь один раз глянул на свою слушательницу, но очень вовремя, в конце первого куплета:

Чем больше скрыть стараюсь

Мою страсть пред тобой,

Тем больше я пленяюсь

Твоею красотой…

Это был взгляд-вопрос: кто ты, откуда взялась, такая самоуверенная, такая решительная, с пылающей надписью на лбу — пришла побеждать?

И дальше он пел, глядя мимо нее, не адресуясь к ней, но Александра чувствовала, что он взволнован, а любовное признание в песне — предвестие иного признания, которое случится, если на то будет ее воля.

Нет сил уж притворяться,

Столь страстно полюбя.

Нельзя мне не признаться,

Что я люблю тебя.

Судьбы моей решенье

Окончи поскорей.

Подай мне утешенье

В жестокой страсти сей.

И опять дамы не сразу осознали, что пора бить в ладоши.

Наваждение, думала Александра, наваждение, заполняющее голову и все тело желанием, но не амурных наслаждений, нет — иным, высоким, всеобъемлющим! Желанием лишиться кожи, плоти и слиться с этим человеком не в объятии, а в чем-то ином…

Он повернулся к ней, и в глазах был вопрос: кто ты?

И она глядела на него, вопрошая о том же. И дело было вовсе не в имени…

Гости заговорили, мужские голоса за спиной произносили слова «Швеция», «Густав», «Грейг», «война», но Александру сейчас терзал другой страх: что, если этого человека не оставят ужинать? Она все пыталась понять: кто и откуда этот человек? Он не артист, которого пригласили на домашний концерт, артист бы причесался иначе и нарумянился. Не чужестранец и не провинциал — и французский, и русский выговор у него правильный. Однако, кажется, и не русак — разрез глаз и прищур какие-то нездешние, не татарские, не турецкие — Александра видела пленных турок. И не калмыцкие — этого народца в столице тоже было достаточно: мода держать для услуг калмычат прошла, а выросших уже никуда не денешь, приходилось оставлять в дворне…

Прямо расспрашивать о незнакомце она не могла — следовало пристроиться к кружку дам, толковавших о музыке, в надежде услышать необходимые сведения.

В результате из обрывков и обмолвок выяснилось: москвич, ездил для поправки здоровья в Италию, там от скуки брал уроки пения, фамилия — Нерецкий. И кто-то из пожилых дам припечатал певца словечком: не жених!

Вот уж это Александре было вовсе безразлично.

Она себя богатой не считала, но и о женихе-миллионщике не мечтала. Квартира в Миллионной досталась ей, можно сказать, по наследству — там раньше проживала кузина матери и, померев, оставила обстановку с картинами да денег — ровно столько, чтобы три года оплачивать великолепные покои. Александра и решила, что такова Божья воля — прожить эти годы в роскоши.

Овдовев, она вздохнула с облегчением — завершилось странное существование, не приносившее ни страданий, ни радости. Покойный Василий Фомич пытался стать ей добрым приятелем, но необходимость исполнения супружеского долга постоянно ставила меж ними преграду. Александра старалась ладить с мужем, ей было занимательно слушать его истории, и не более того, брак в ее понимании был делом скучным, и само то, что близость в нем обязательна, отвращало Александру от супружества. Она позволила себе несколько романов и поняла наконец, для чего женщины сходятся с мужчинами. Но увлечения ни разу не переросли в любовь, и туманящее душу наваждение она впервые познала только сейчас, в чужой гостиной.

Когда она, войдя в столовую, увидела там Нерецкого, радость вспыхнула невозможная — предстояло по меньшей мере полтора часа быть рядом с ним, а полтора часа — вечность, куда вместится все: и знакомство, и первые фразы, по-светски гладкие, ни к чему не обязывающие, но главное — взгляды…