Лени Рифеншталь. Мемуары - Лени Рифеншталь Страница 124

После этого разговора мне казалось, будто гора с плеч свалилась. Я хотела лишь одного — еще раз увидеть Петера перед отплытием на фронт и узнать, что могло его заставить так ужасно обманывать меня.

Только около полудня, в сопровождении двоих моих сотрудников, я выехала на своем маленьком «фиате» из Берлина. Мы потратили несколько часов, пока смогли раздобыть бензин. Было холодно, шел снег, продвигаться по дорогам становилось все труднее. Через ветровое стекло почти ничего не видно. Но самое плохое — слишком рано начинало темнеть. Спустя несколько часов снега намело столько, что мы могли двигаться только на малой скорости, а потом и вовсе остановились. Я не находила себе места из страха, что не смогу прибыть вовремя и не застану Петера.

Мы раскопали снег лопатой и проехали еще несколько километров, потом опять встали. Снега вокруг нас насыпало как в горах. Пришлось снова взяться за лопату и так мучиться километр за километром, пока машина не остановилась окончательно. Ничто не помогало — ни лопата, ни толкание сзади, — мы застряли.

Засниц был совсем рядом. Траут хотел пойти туда пешком, чтобы разыскать помощь. Я должна была сидеть в машине, которая хоть как-то защищала от бурана. Но теперь меня ничто не могло удержать, и мы вместе побрели темной — хоть глаз выколи — ночью сквозь пургу в сторону города, проваливаясь по пояс в сугробы.

Около полуночи мы добрались до территории засницкого порта. В кромешной тьме почти ничего не было видно. К счастью, мы захватили с собой небольшие электрические фонари. В порту царила мертвая тишина — ни одной живой души. Буран стал стихать, снег прекратился. Время от времени сквозь облака прорывался свет луны. И тут на набережной я разглядела силуэт мужчины. Когда мы приблизились, он тронулся с места и пошел навстречу — это был Петер. Он обнял меня и пробормотал: «Лени, Лени…»

Вальди Трауту удалось раздобыть в небольшой гостинице номер на ночь. Я осталась наконец с Петером одна и узнала, как он смог задержать выход кораблей из порта — сказал капитану, что ожидает прибытия важной курьерской почты из Берлина, которую обязан взять с собой.

Считанные часы, остававшиеся нам до окончательной разлуки, мы провели не только в нежностях. Я надеялась, что он скажет мне правду, и готова была простить все, если только смогу понять его поступок.

— Ну, как ты мог, находясь совсем рядом, десять дней жить с какой-то женщиной, а меня оставить в убеждении, что ты давно в пути — на фронт?

Петер не стал отрицать, что жил в гостинице «Эдем», но так и не признался, что находился там с женщиной.

Я умоляла сказать мне правду:

— Нам нельзя брать на себя груз такой лжи, будет ужасно, если я никогда больше не смогу тебе верить. Это разрушит нашу любовь.

Петер крепко обнял меня, посмотрел в глаза и произнес:

— И как ты только можешь думать, любовь моя, что я способен обманывать тебя. Я был бы после этого последним негодяем, не заслуживающим, чтобы ты его любила. На такой низкий поступок я бы никогда не пошел.

И он стал заклинать меня не верить тому, что рассказывают другие.

В ужасе смотрела я на него, зная, что его слова — ложь. Возможно, тогда мне не следовало ни о чем спрашивать, но это было выше моих сил.

— Петер, — выдавила я из себя в отчаянии, — ты говоришь неправду.

Он взволнованно отвечал:

— Как ты могла подумать обо мне такое! Клянусь тебе жизнью матери, ни с какой женщиной я не жил, ни к одной женщине не прикасался, ни о какой женщине не думал. Ты глупая, ревнивая девочка.

На рассвете мы расстались. Он еще долго стоял на берегу, махая рукой. Подбросил в воздух монеты и поймал их жестом игрока. В моей душе что-то разбилось.

По дороге домой начались колики с еще неведомыми до той поры нестерпимыми болями. Но сильнее их были душевные страдания. В Берлине меня немедленно доставили в клинику Шарите, где сделали укол и дали болеутоляющие средства. Но ничто не помогало, у меня пропал сон.

Как позднее рассказывали мать с братом, я находилась в состоянии своего рода горячечного бреда — отказывалась от всего, в том числе и от пищи. Когда близкие уже не знали, что делать дальше, меня повезли к профессору Иоханнесу Шульцу, ^[332] успевшему прославиться во всей Германии благодаря своей методике аутогенной тренировки.

Но даже он не смог помочь. Профессор то и дело повторял:

— Вы сможете вылечиться только в том случае, если расстанетесь с этим мужчиной.

Мой довод, что силой любви можно добиться многого, он отмел:

— Этот человек не может измениться, он всегда будет таким. — И настоятельно предупредил меня: — Если вы с ним не расстанетесь, то постоянно будете находиться в опасности, это как кирпич, который во время прогулки неожиданно может упасть вам на голову.

Не в силах больше выносить подобные разговоры я запретила возить меня на лечение к Шульцу, начала испытывать к нему неприязнь. Его слова стали для меня настоящей мукой. Несмотря ни на что, я была все еще слишком сильно привязана к Петеру.

Последовал период полной пассивности, череда депрессий. Меня послали в горы — они уже часто приносили мне исцеление. Вместе со своей сотрудницей, фрау Петерс, я поехала в Цюрс близ Арльберга, где знала каждый заснеженный косогор. Но кататься на лыжах в моем состоянии было невозможно. Укутанная в одеяла, я безучастно лежала в шезлонге. Еще не законченные съемки «Долины» перенесли на неопределенное время — пока не освободится большой павильон. А для сцен с быками для корриды, снять которые можно было только в Испании, мы еще не получили разрешения. Нас всячески обнадеживали и просили подождать до лета. Некоторых моих сотрудников, например, оператора Беница и руководителя съемок Фихтнера, временно направили в другие фирмы, производившим фильмы на важные военные темы.

Однажды в Цюрсе на моем подносе с завтраком оказалось письмо с фронта — первая весточка от Петера. Я страстно ждала этого письма, но теперь, когда оно лежало передо мной, вскрыть его не хватало мужества. Почтовый штемпель свидетельствовал, что шло оно несколько недель. До вечера я крепилась, потом прочла: