Джойс - Алан Кубатиев Страница 123

Дружественные отзывы уменьшили, но не сняли горечь от нападок на «Поминки…», тоже исходящих от друзей, которые считали, что желают ему добра. Чтобы отвлечься, он принял приглашение британского ПЕН-клуба и уехал в Лондон на неделю, с 3 по 9 апреля 1927 года, хотя чувствовал себя по-прежнему плохо. Джон Голсуорси был среди гостей и писал потом, как Джойс разочаровал и даже обидел публику, не пожелав произнести традиционную ответную речь. В Ирландию он не поехал, хотя и собирался. Вернувшись в Париж, он написал мисс Уивер, что с удовольствием бы отдал эту книгу кому-ни-будь, кто ее закончит, но такого человека нет.

В мае он уехал отдохнуть в Голландию и несколько дней пролежал в шезлонге на гаагском пляже. Там на него несколько раз кидался чрезмерно игривый пес, но Джойс, боявшийся собак с детства, шарахался так, что в конце концов разбил свои очки с мощными линзами. С хозяином собаки они, светски беседуя, ползали на коленках в песке, собирая осколки. Ему нравились смешливые голландцы, он легко осваивал язык, его забавляло, «когда шестьсот человек на площади едят серебрящихся в лунном свете селедок — это зрелище для Рембрандта». Но в амстердамском отеле его атаковал следующий кошмар — над городом грохотала затяжная гроза, собор напротив вспыхнул от удара молнии, и он бежал вместе с Норой обратно в Париж, где просидел все лето.

Июль принес радость: маленькая яблочно-зеленая книжка, изданная «Шекспиром и компанией», вобрала в себя те самые тринадцать стихотворений и называлась теперь «Яблоки по пенни» — «Pomes Penyeach», хотя и продавалась за один шиллинг, или двенадцать франков. Название как бы вобрало в себя «pommes», по-французски «яблоки», и поэтическое английское «pome», и слегка анаграммированное «poemes», a «penyeach» можно перевести и как «за любую мелочь». Туда вошли и стихи, написанные еще в Триесте, и самые последние. Однако резонанс был слабый — Джордж Слокомб из «Дейли геральд» долго был едва ли не единственным, и даже последовавшие несколько отзывов не смогли отвлечь внимание критиков от «Поминок…». Правдолюб Станислаус не остался в стороне — он не признавал новую книгу за литературное произведение.

Затем пошли новые осложнения. Маклиш, которому Джойс доверил копию гранок «Дублинцев» с обильной правкой, сообщил, что не может найти покупателя. Депрессия Джойса резко усугубилась, и он написал мисс Уивер неприятное письмо:

«Мое положение — фарс. Полагаю, у Пикассо имя тусклее, чем у меня, но он может получить от 20 до 30 тысяч франков за несколько часов работы. Я же не стою и пенса за строку и, похоже, не могу продать такую редкую книгу, как „Дублинцы“. Конечно, я отказался от лекционного тура по Америке и не даю интервью. Мне придется оставаться тут до весны, ждать, выйдут ли немецкий и французский переводы „Улисса“ и как они будут раскупаться. Но это все напряженнее… я все острее ощущаю бурную враждебность к моему эксперименту, интерпретирующему „ночную тьму души“. Личное озлобление разочарованных художников, растративших свой талант или даже гений, пока я с меньшим дарованием и чудовищным бременем физических и умственных затруднений совершил или, возможно, совершил нечто, что вам не кажется важным…Не думаю, что рецензии много значат. Ни одной не появилось в английской прессе. Однако лондонские книготорговцы несколько дней назад заказали 850 экземпляров („Яблоки по пенни“. — А. К.), а Дублин взял 250. Я видел заказы из Неаполя, Гааги, Будапешта и т. д. Думаю, что на некоторых это производит такое же впечатление, словно автор у них за обеденным столом. Одна леди, когда-то пришедшая молиться, осталась поиздеваться. „Он похож на утопленника“, — заметила она. — Et ça m’est parfaitement égal ^[148]…»

Интересно было бы узнать, кого именно Джойс посчитал даровитее себя и даже гениальнее, но скорее всего это фигура речи. Мисс Уивер откликнулась только в сентябре 1927-го, как бы не заметив горького упрека. Подобие дружбы между ними сохранялось, в свой приезд в ПЕН-клуб он весело предложил и ей угадать название будущей книги, словно будя ее приязнь к «Поминкам…». Она включилась в эту игру, и несколько месяцев они забавлялись догадками и комментариями к ним. В апреле 1927 года Джойс писал:

«Я строю экипаж с одним колесом. Никаких спиц, разумеется. Колесо — правильный квадрат. Вы понимаете, к чему я клоню? Я крайне торжественен, не думайте, что это дурацкая история о лисе и винограде. Нет — ведь это колесо: я говорю о мире. И оно все квадратное».

Книга заканчивалась началом, четыре части замыкались на себя, но и реальное колесо собиралось прежде из нескольких сегментов; состав этого колеса — Поминки — Воскрешение-Конец — Возвращение. Мисс Уивер, не отпущенная из игры, попыталась назвать книгу «Колеся квадратом» или «Квадратура колеса», и Джойс использовал эти ошибки. Он подсказал ей еще раз, что в названии и, правда, два слова, но среди довольно остроумных вариантов правильного не было, хотя трижды она подбиралась очень близко — «Феникс-парк», «Финн-Таун» и «Финн-Сити». Джойсу вовсе не нужно было, чтобы она угадала. Он заставлял ее отрабатывать чувство вины перед ним.

Следующим ответом хулителям должна была стать ювелирно отделанная «Анна Ливия Плюрабель» — в «транзишн» она публиковалась третий раз. Ларбо Джойс сказал, что она обошлась ему в 1200 часов тяжелого труда. Ставки были высоки, но и на кону лежал бриллиант. «Они не могут понять моей новой книги, — говорил он Сисли Хаддлстону, — поэтому считают ее бессмысленной. Если бы она была бессмысленной, ее можно было бы написать быстро, без раздумий, без мучений, без эрудиции; но я уверяю вас, что эти двадцать страниц, что лежат перед нами, стоили мне двенадцати сотен часов и огромного числа мучений».

27 октября Джойс счел работу завершенной. Вскоре он прочитал ее двадцати пяти близким друзьям, и отзывы его воодушевили. Маклиш написал ему письмо:

«Дорогой мистер Джойс,

Вчера у меня не было — да и сегодня нет — слов, чтобы сказать, как те страницы, что вы прочли, тронули и восхитили меня. Чистое творение, почти поднимающееся над силой слов, использованных вами, что-то, о чем я не могу говорить. Но и молчать не могу. В этом я уверен: то, что вы сделали — нечто, чем можете гордиться даже вы.

Искренне ваш,

Арчибальд Маклиш».

О своих ощущениях Джойс говорил, что разламывается надвое от усталости и судорог. Приезд Джона Фрэнсиса Бирна обрадовал его как повод отложить работу — они не виделись с 1909 года. Среди дублинских новостей одна его потрясла глубже прочих. Винсент Косгрейв, Линч из «Цирцеи», на которого Стивен показывал пальцем и цитировал Евангелие: «Вышел Иуда. И удавился», — утонул в Темзе при неясных обстоятельствах. Нора попыталась с помощью Бирна уговорить Джойса наконец оформить их брак, и Джойс даже не сопротивлялся, но Бирн уехал, а сам Джойс не особенно рвался решать эту проблему…

В январе 1928 года состоялся визит Гарриет Уивер. Ей хватило ума и интуиции понять, что в его литературную жизнь она вмешалась не лучшим образом и надо как-то уладить то, что еще можно. Разговор она начала с того, что не имеет значения, как она относится к его работе: он должен ее продолжить и закончить. Джойс пытался объяснить ей будущую книгу — он считал, что, поняв, мисс Уивер полюбит ее, и она мудро не отрицала такой возможности. 2 февраля в квартире Джойсов она сидела на софе с Бобом Макэлмоном, а с другой стороны сидела Адриенн Монье, пышная, голубоглазая и златовласая. Все знали, что она любит поесть и поговорить, и ее попросили опекать тихую гостью. Артур Пауэр, Лючия, еще несколько гостей сидели на другом диване, элегантные, оживленные. Джойс с Норой держались в стороне и молчали, и Адриенн, как часто бывало, заполняла собой застолье.