Гудериан - Кеннет Максей Страница 12

Маргарет хотела успокоить мужа, но он редко обращал внимание на ее политические советы, несмотря на то, что те подчас бывали очень здравыми, как в данном случае. 12 июня Гудериан написал страстный ответ:

«Ты пишешь, что наша работа здесь безнадежна. Может быть и так. Но кто знает, возможно, из всех этих усилий еще материализуется хоть какой-нибудь небольшой успех? (…) Враг твердо решил нас уничтожить. Ну что ж, посмотрим. Англичане запросто могут заставить нас покинуть эту страну и тем самым прервать единственную связь, которую мы все еще имеем с Россией… Теперь враг в силах навязать свою волю… но, несмотря на это, показывай силу и никогда не сдавайся…»

«Спасение может прийти только от нас самих. Мы сами должны позаботиться о том, чтобы этот позорный мир не стал реальностью, чтобы наша гордая армия не исчезла, и чтобы была сделана хотя бы одна попытка спасти ее честь. Мы попытаемся воплотить в жизнь те торжественные обещания, которые с легкостью давали раньше. Ты знаешь «Стражу на Рейне» и старый прусский марш: «Пока течет хоть капля крови и рука держит меч… Пусть день темный, пусть солнце светит ярко, я пруссак и пруссаком останусь». Сейчас сумерки. Теперь все зависит от того, сумеем ли мы сдержать эту клятву… Каждый, в ком есть хоть малейшее чувство чести, должен сказать: «Я помогу».

«Поверь мне, моя дорогая, превыше всего хотелось бы вернуться к тебе и детям… Я вовсе не безрассуден. Я очень тщательно обдумал этот шаг».

«В Германии офицеру больше нечего делать. Согласно мирному договору, генеральный штаб должен быть распущен. Сомнительно, что следующее германское правительство станет держать на службе реакционных офицеров. С другой стороны, нельзя ожидать, чтобы офицер старой прусской закалки служил преступникам, а потому я подам в отставку. Куда податься? Получим ли мы заслуженную пенсию?.. А не стать ли под надзором французов командиром так называемой «роты» вечно недовольных полицейских и нацепить на фуражку позорную черно-красно-золотую кокарду? Уж этого ты не вправе от меня ожидать – по крайней мере, не теперь, когда еще не исчерпаны все возможности, и я не стал жалким негодяем».

Ближе к концу июля Гудериан, все это время исполнявший обязанности начальника оперативного отдела штаба Железной дивизии в отсутствие такового, написал Бишоффу меморандум. Этот документ очень трудно перевести на другой язык так, чтобы сохранить всю его неповторимую выразительность, поскольку местами Гудериан переходил на драматический стиль. Меморандум начинается с анализа ухудшающейся политической ситуации, отражая цели, поставленные ранее Сектом. Далее Гудериан развивает собственные взгляды, отличавшиеся от официальной политики: «Со всех сторон Германию окружают государства Антанты. Промышленность и торговля контролируются ею же. Реставрация и усиление Германской империи исключены».

«Отсюда возникает вопрос, как держать связь с Россией через Прибалтику?»

«Дивизия не оставила плана установить мост между Германией и Россией, даже несмотря на ухудшение отношений с Латвией. С целью достичь взаимодействия с русскими она установила контакт с белогвардейскими частями в Митаве».

«Перед русскими встают две политические альтернативы. Согласно первой наилучший выход – присоединиться к Антанте. Эта точка зрения преобладает в батальоне Ливена, ориентированном на Англию. Большая часть этого батальона передислоцирована в Ревель для участия в боях на Северном фронте».

Носителем другой точки зрения является полк «Граф Келлер» под командованием Вермонта. Этот полк ориентируется на Германию. Полковник Вермонт считает, что Германская империя достаточно сильна, чтобы помочь русским. Союз с Россией имеет первостепенное значение, поскольку позволяет Германии избежать окружения. Командования «Север» и «Цегрост» поддерживают дивизию. Не будучи полностью убежденными в успехе этого плана, они тем не менее думают, что следует попытаться его осуществить ².

В этом их поддерживал второй офицер генштаба, капитан Гудериан, лично посетивший командование «Север» в Бартенштейне.

«Германская империя не понесет какого-либо финансового ущерба, передав военное снаряжение русским, так как, по условиям мирного договора, большая часть должна быть передана Антанте для уничтожения».

«Если дивизия останется в Прибалтике против воли правительства, ей, естественно, придется влиться в ряды русских войск.

Этот переход, главным образом, зависит от того, как его профинансируют русские. Дивизия запретила переход отдельных подразделений. Обеспечить удовлетворение законных требований сможет лишь организованный переход всей дивизии. Если к русским уходят офицеры и солдаты в индивидуальном порядке, то делают это на свой страх и риск… Антанта настаивает на скорейшей по возможности эвакуации немецких войск из прибалтийских государств и настойчиво ставит этот вопрос на различных дискуссиях… Англичане опасаются реорганизации Германии в прибалтийских государствах и аннулирования Версальского договора, которое может последовать за этим. Верховное командование уже распорядилось начать эвакуацию…»

Меморандум произвел на Бишоффа сильное впечатление, потому что выражал его собственные взгляды. И все же подобные убеждения вряд ли приличествовали беспристрастному штабному офицеру, посланному Сектой, чтобы держать в узде Железную дивизию. Личное предпочтение Гудериана, несомненно, формировалось под влиянием политической обстановки, вызывавшей тревогу у многих немецких офицеров, стоявших на той же идейной почве. Бишофф заметил, что у него нет никакого желания просить у правительства «так называемой Веймарской коалиции» чего-либо невозможного. «Даже если это правительство не может открыто идентифицировать себя с нами… Это означает, что оно действительно должно работать против нас или ставить нам палки в колеса». Однако, подобно Микоберу, он, Гудериан и остальные ожидали, что произойдут какие-то невероятные события, которые в корне изменят ситуацию в их пользу, ожидали даже тогда, когда уже пришел приказ о начале поэтапной эвакуации. Первые подразделения должны были отправиться в Германию 23 августа.

«Я ехал с капитаном Гудерианом, – писал Бишофф, – …все еще надеясь, что поступит приказ, отменяющий действие предыдущего. Когда я встал перед строем солдат, увидел в их глазах и опасение, что дело зашло слишком далеко, и надежду, что случится чудо и все изменится в противоположную сторону, все мои сомнения отпали. Я был убежден, меня поддержит вся дивизия».

Бишофф отказался начать погрузку войск и призвал их остаться. Солдаты с воодушевлением отреагировали на его обращение, даже отпраздновали это событие факельным шествием – кульминационный момент в переживаниях Гудериана, встряска для всей его нервной системы. 26 июля он ответил на письмо, в котором Гретель упрекнула его в равнодушии к ней и детям. «Чтобы успокоиться и избавиться от этих эмоциональных потрясений, мне нужен мир и покой где-нибудь в глухом лесу, подальше от работы. Эмоции будоражат нервы до такой степени, что начинаешь сходить с ума. Ты должна в очередной раз излечить меня. Я знаю, через несколько дней так и будет». Но в том же письме он спрашивал: «Найдется ли человек, который осмелится совершить хотя бы один поступок, достойный мужчины?» Из его меморандума и других обращений те, кто находился в Бартенштейне, поняли, что Гудериан поддерживал Секта не до конца, хотя Сект в тот момент оправлялся от последнего инфаркта, на время выведшего его из строя. 27 августа он написал Гретель о том, что он пережил 23 августа: «Моя самая дорогая женщина…» – и рассказал о тех муках, которые испытывал: «Мне пришлось принять самое трудное в моей жизни решение и сделать шаг, чреватый последствиями. Пусть господь дарует нам успех. Мы действовали из лучших побуждений, исходя из интересов нашей страны и нашего народа». Письмо завершалось так: «Все висит на волоске, я нахожусь на грани нервного срыва. Положение отчаянное, однако настроение в войсках превосходное, почти как в 1914 году». Гудериан сделал выбор в пользу организации, не имевшей приоритетного права на его лояльность, и тем самым поставил на карту всю свою карьеру. Это решение могло иметь самые печальные последствия, если бы начальство Гудериана в Бартенштейне не размышляло над теми же проблемами. Всемогущий германский генеральный штаб продемонстрировал свое сострадание к молодому штабному офицеру, чьи способности получили высокую оценку ³. Гудериан был срочно отозван в Бартенштейн и в дальнейшем его и близко не подпускали к Железной дивизии. Очевидно, кто-то на достаточно высоком уровне – скорее всего, этим «кто-то» был полковник Гейе, через несколько лет ставший главнокомандующим, – здраво рассудил: Гудериану нужно дать время, чтобы улеглись страсти, бушевавшие в его душе, и импульсивная сторона его характера, восставшая против несправедливости и ущемления интересов военнослужащих, вошла в рамки дисциплины, органично присущей офицеру генерального штаба. Однако увлечение Гудериана политикой и податливость к соблазнам экстремизма ознаменовали важную фазу в развитии его личности. Если исходить из правил прусского дисциплинарного кодекса, то налицо имелось его нарушение: Гудериан оспаривал уже принятое решение, ослушался приказа, его карьера чуть было не потерпела крах, которого все же удалось избежать. Болезненный опыт, который, однако, показал – при наличии оснований, которые кажутся вескими, правила могут быть нарушены.