Крах тирана - Шапи Казиев Страница 12

Женам Мухаммад-шаха пока не дозволено было навещать прибывших женщин, хотя печаль за судьбу своего повелителя уже отступала перед любопытством. Достаточно было, что они потеснились в своем запретном дворце, отдав гарему Надира лучшую половину.

Оказавшись в пышно убранных покоях, наполненных утонченными ароматами и мягким светом, проникавшим сквозь ажурные решетчатые окна, дамы принялись устраиваться на новом месте. Это было важнее, чем отдых после долгого пути. Старшей жене, шахине, полагались лучшие покои, другим женам – поскромнее, но тоже отдельные, для себя и прислуги, а наложницам и прочим обитательницам гарема – то, что осталось. Впрочем, во дворце Великого Могола самые скромные покои превосходили все, что гарем Надира видел прежде, и дамы пребывали в некотором замешательстве. Но для того и существовал Лала-баши, чтобы все устроить и всем угодить. И он, не откладывая, принялся за дело, осматривая залы и комнаты и стараясь скрыть свое изумление перед невообразимой роскошью.

Наконец, все было распределено, и гарем наполнился возгласами удивления. Каждая красавица спешила сообщить другой, какие чудесные покои ей достались, и слышала в ответ что-то еще более поразительное. Угощаясь сладостями и напитками, они щебетали у золоченого бассейна, в котором плавали разноцветные рыбки, а дно было выложено мозаикой из драгоценностей, изображавшей влюбленную пару в царской опочивальне.

С одной стороны окна гарема выходили на реку, с другой – в тенистый сад. И постепенно дамы стали собираться у окон, разглядывая удивительный мир, в котором они оказались по воле своего господина.

А тем временем в хазине – хранилище государственных ценностей Великих Моголов – происходили важные события.

Первый визирь Индии передавал несметное богатство финансовым чиновникам Надир-шаха. Один казначей снимал печати, открывал замысловатые замки, отворял дверцы в тайные ниши, а ключи отдавал другому, представлявшему шаха. Ака-Мухаммад, шахский казначей, осматривал и оценивал сокровища, не доверяя собственным глазам и пытаясь распознать подделки. Принимал ценности хазиначи – хранитель казны.

Сундукам с золотыми монетами, платиной, чанам с чистой воды драгоценными камнями, особым футлярам с украшениями баснословной цены, подземным хранилищам для жемчуга, полкам, на которых лежали дорогое оружие, сосуды, чаши, редкие ковры, ткани и прочие изумительные вещи, цену которым никто не знал, не было видно конца.

Чиновники старались описать все, что принимали, но сокровищ было слишком много. Чиновники лишались дара речи, у них темнело в глазах от окружавшего их ослепительного сияния, немели руки, уставшие вносить в списки даже самые дорогие изумруды, рубины, алмазы или сапфиры.

– Их тут больше, чем фиников в Басре, – поминутно вздыхал казначей, будто опечаленный невероятным количеством бесценных трофеев.

За всей этой волнующей суетой наблюдал и русский резидент Иван Калушкин.

Иван Петрович был Государственной коллегии иностранных дел секретарем, и состоял резидентом при шахском дворе с 1735 года, после того, как бывший посланник князь Голицын, заключивший с Надир-шахом Гянджинский трактат, был назначен в Казань губернатором. Калушкину было около сорока, он успел потрудиться в русской миссии во Франции, бывал и в других европейских странах. Он был невысок, русоволос и простоват с виду, но опыта дипломатической службы Калушкину было не занимать, сметливости и ума – тоже. Однако в Персии он был новичком, и восточные интриги не сразу дались его разумению. Он все еще пребывал в ранге резидента, хотя персы, за неимением другого, звали его вазир-мухтаром – полномочным послом.

Поначалу Калушкин вел переписку с Голицыным, прося у него совета в разных деликатных делах, но однажды на охоте князя смертельно поразила молния, и теперь Калушкину приходилось полагаться только на себя. Однако Калушкин не растерялся и непрестанно слал в Петербург донесения, умоляя твердо блюсти государственный интерес и не доверять коварному шаху, который о том только и печется, чтобы стравливать Россию с Турцией, рассчитывая воспользоваться плодами их войны.

Поначалу Калушкин был оглушен фантастическим богатством поверженного Мухаммад-шаха и не совсем понимал, зачем его привели в сокровищницу.

Мехмандар – чиновник, приставленный к русскому резиденту, – объявил Калушкину, что его просят оценить трофейные сокровища. Но кто мог оценить то, что не имело цены?

Казначей Ака-Мухаммад и тот поминутно приходил в замешательство, не зная, как оценить очередную редкость. Он смотрел камни на свет, щупал оправу, взвешивал на руке и особых весах. Некоторые камни пробовал на вкус, будто так можно было что-то определить, затем обнюхивал, будто они могли пахнуть. Калушкин тоже тайком лизнул и понюхал рубины и изумруды, но никакой разницы не почувствовал.

Однако казначей что-то диктовал хранителю казны, а казначей Мухаммад-шаха что-то смиренно добавлял, объясняя особенности огранки и чистоту камней.

При виде этих умопомрачительных богатств Калушкина особенно печалило то, что самому ему денег из государевой казны отпускалось скудно, их едва хватало на содержание тайных агентов, курьеров и подкуп шахских чиновников.

– Да еще этот прохвост Сен-Жермен… – размышлял Калушкин. – Что ему тут надобно?

Француз оказался в казначействе раньше Калушкина. И по всему было видно, что этот разодетый парижский франт занят какими-то поисками. Что он тут хотел найти, было неизвестно, но редчайшие камни баснословной цены он откладывал, не задумываясь, и продолжал рыться в сокровищах, как курица в навозной куче.

– За этим нужен глаз да глаз… – думал Калушкин. – Не упер бы чего… Вон сколько у него карманов.

Сен-Жермен был в парике с мелкими завитками и в бархатном камзоле, расшитом золотыми нитями в виде цветов и украшенном россыпями бриллиантов. У него были тонкие черты лица, умные глаза и аристократические манеры. Сен-Жермен называл себя графом, однако происхождение его оставалось тайной. Но еще большей тайной были его удивительные способности. Он знал множество языков, был сведущ в различных науках и магии, умел рисовать и производить в уме сложнейшие вычисления. Ко всему прочему молва приписывала ему обладание философским камнем и рецептом эликсира бессмертия. Сколько ему было лет – тоже не было известно, сам же он намекал, что жил в разные эпохи и был накоротке с вершителями судеб мира. Его никто не мог обыграть в шахматы, а придворные прорицатели Надир-шаха опасались его искусства видеть прошлое и будущее. Гадая по небесным светилам, они и без француза предсказывали Надиру великие победы, но если раньше счастливые звезды оседали в их карманах драгоценными камнями, то теперь щедрость шаха их все чаще обходила.