Княжна Тараканова - Фаина Гримберг Страница 12

* * *

Летом бывало так, что детские игры мальчика и девочки обретали идиллический характер. Он приходил к зарослям терновника, сплетающимся в чащу. Уже видел пестроту платьица, она ждала его. Разламывали захваченный им из дома кусок маковника, делили, как настоящие брат и сестра; поблескивали губы липкие жующих детских ртов, крупинки мака прилипали к одежкам… По сырому откосу над родником стлался мох. Незабудки голубели, желтыми огоньками блестели на солнце лютики… Он сидел рядом с ней, дети идиллически плели венки из сорванных цветков, девочка пела. Она пела те же пинчукские песенки, что и сестра Михала, Хеленка —

– Ой, доля моя, доля! Де ты, доля поделаса?

Да чи ты у огни згорела, чи ты у лузи утопылася?..

Дети сидели, вытянув прямо ноги на траве, поворачивались друг к дружке лицами, она надевала венок из лютиков ему на шею, он надевал ей на шею венок из незабудок…

* * *

Она с детства любила лошадей, тянулась к ним, любовалась; радостно подпрыгивала на месте, глядя, как лоснистый коричневый жеребенок сосет, вытянув шейку, ткнувшись под живот матери, темно-коричневой кобылы, косясь продолговатым темным глазом. А кобыла, сильная, с опущенным длинным черным хвостом, стоит спокойно, только чуть переступает копытами изредка…

* * *

Отец Михала не имел много доходов. Выдавая замуж дочь, которую любил более, нежели сына (в чем, однако, сам себе никогда не признавался), он сильно потратился и теперь, раздумывая о дальнейшей жизни Михала, первым ее пунктом предположил домашние занятия. Пригласить в Задолже учителя-француза, чтобы он проживал в имении постоянно, обошлось бы слишком дорого. Отец написал одному из своих братьев, Михалову дяде, в Краков, дядя принял близко к сердцу заботы о том, чтобы мальчик не остался необразованным, похлопотал, в свою очередь, и после этих хлопот приезжал в Задолже несколько годов сряду какой-нибудь студент, то есть приезжал летом, в каникулярное время, и пару месяцев репетировал мальчика, или, говоря проще, учил его. Студент бывал каждое лето новый, не тот, что прежде, а зимой и осенью Михал оставался предоставленным самому себе, ему бывали оставлены задания и книги, и он мог учиться самостоятельно, до приезда следующего репетитора. Последствия подобной системы обучения сказывались в хаотичности Михаловых познаний. Но все же он оказался в достаточной степени способным мальчиком, а порою целыми вечерами, сидя у камина, не отрывался от книги. Он хорошо выучился читать и писать по-латыни и годам к тринадцати прочел в оригинале сочинения Овидия, Плутарха, некоторые оды Горация, а также «Исповедь» Блаженного Августина… [16]

Когда Михалу исполнилось тринадцать лет, отец поехал в несвижское имение Радзивилла, на поклон к своему патрону, и получил княжеское дозволение привезти в имение мальчика Михала. Отец Михала хотел, чтобы сын его пообтесался, научился бы кое-каким приличным манерам, хорошо фехтовать и говорить по-французски…

– …а я чему выучу тебя?! Пить вино без меры да саблей рубиться?..

Впрочем, в имении князя умели пить и гулять не менее, а, пожалуй, даже и более широко, нежели в Задолже…

* * *

Князь Карл (или – на польский лад – Кароль) был колоссального роста человек. Черты его крупного лица отличались некоторой монголоидностью, вследствие чего у него имелось прозвище – Чингизхан. Род Радзивиллов – старинный и мощный – веками пользовался уважением и почетом в польских и литовских землях…

* * *

Михал уезжал из родного дома, не простившись со своей подругой. Перед отъездом так вышло, что он все время оставался на глазах у отца. И уже сидя в открытой тряской повозке, Михал со стыдом думал о том, что уехал, не простившись с ней. До Несвижа был путь неблизкий. Михал и сопровождавший его слуга, который потом возвратился в Задолже, оставив мальчика среди чужих людей, как и приказал хозяин, останавливались в придорожных трактирах и дешевых гостиницах. Постепенно чувство стыда покидало Михала. Теперь он уже полагал именно себя оставленным, обиженным. Ведь она могла бы, могла бы найти возможность повидать его перед его отъездом; ведь она знала, что он уезжает, знала, когда он уезжает… И она не пришла! Она не спряталась в кустах близ дома, не караулила, не дожидалась, когда он выйдет!.. Михал не думал, насколько это было бы трудно. Михал теперь убедил себя в том, что именно он обижен, оскорблен… ею! Такая убежденность очень утешала…

Но очутившись в Несвиже, он вспоминал ее редко. Новые впечатления поглощали его чувства и мысли.

* * *

Михал Доманский, подросток, впервые надевший покупную, а не домотканую одежду, очутился в большом имении, где, впрочем, сам литовский мечник не проживал постоянно. Тем не менее здесь фактически не было возможности остаться в одиночестве. Вокруг Михала закружились хороводом яркие лица новых для него людей… Мальчику хотелось перенять особенную манеру князя вступать в комнату, останавливаться перед расступившимися приближенными и гостями, держать окованный серебром посох в одной руке, а пальцы другой руки небрежно положить на пояс… Вряд ли подобная величественная поза могла бы пригодиться незнатному шляхтичу, но уж больно Михалу нравилось становиться в такую позу и гордо задирать голову с волосами коричневыми, стриженными в кружок… Однажды сам князь застал мальчика в одном из отдаленных уголков большого сада. В этом жилище, где не было возможности остаться в одиночестве, сам хозяин любил по утрам, в самые ранние часы, прогуливаться без сопровождения. Но и Михал также пользовался возможностью побыть вне этого шумного хоровода человеческого… Князь увидел, как мальчик подражает его излюбленной позе, рассмеялся и потрепал Михала по волосам. Карл Радзивилл был все же очень высокого роста и рука его показалась мальчику очень-очень длинной…

Переодевшись в новый кунтуш, Михал разглядывал воинственную свиту князя – стеганые перчатки и шапки двойной толщины, сабли с рукоятями, защищенными железной решеткой, прозванные «кошачьими головами», пистолеты в сапогах и за поясом… Эти люди представлялись подростку храбрыми и непобедимыми… Среди приближенных и гостей князя Михалу то и дело бросались в глаза красивые породистые фигуры и лица с ясными, четко очерченными, красивыми глазами и носами… Камзолы, кунтуши, золотое и серебряное шитье, мощные бороды и шевелюры, орлиные носы, крупные вишневые губы из чащи смоляных или посеребренных волос бороды, густые полумесяцы бровей, нависшие брови, глаза, ярко блестящие из глубоких глазниц… Улыбка женских уст, высоко забранные каштановые волосы, вырез платья, едва прикрытый легкими кружевами, обнаженная до локтя, полная рука, гладкая, чуть сжатая золотым браслетом… Низки жемчуга на округлых и худых женских шеях, мерцающие в свете дворцовых свечей… Юбки платьев, настолько пышно стелющиеся, что в сравнении с их пышностью наряд Текли Зелинской мог показаться едва ли не самым простым и даже и скромным из одеяний знатных дам… Вечерний парк, раскидистые дубы, поляны, озаренные первыми звездами и многочисленными лампионами, беседки, дерновые скамьи, фейерверк, увиденный впервые и приведший мальчика в полный ребяческий наивный восторг, дамы и кавалеры у подножий мраморных статуй античных божеств, и сами мраморные античные божества, эти горделивые белые Дианы, Фебы, наяды и сатиры… Вдруг вспыхивало яркой молнией перед глазами мальчика женское лицо – тяжелые веки, брови, почти круглые, и черные-черные, будто начерненные, прямая шея, голова в тюлево-кружевном уборе – как тюльпан, странное таинственное выражение насмешки и гордости… Ей, такой прямой, как стрела, пристало бы и вправду держать в точеной руке Дианин лук или копье, а она держала на руках маленькую комнатную собачку… Потом он узнал, кто это была. Графиня Ратомская, внучка короля Августа (имелся в виду Август II) и его возлюбленной, турчанки Фатьмы!.. Он понял, что же именно притягивает его к этому лицу. Ее восточные черты напомнили ему невольно о его подруге, остававшейся в деревне близ имения Задолже… Но он был уже совсем почти взрослый, почти полных четырнадцать лет… Нет, это, случившееся, явилось почти тривиальным, как будто происходило не наяву, а на странице романа французского, который Михал отыскал недавно среди новых книг в княжеской библиотеке, – де Морльер «Ангола» – «Но он был ненасытен, и грудь возлюбленной открылась порывам его страсти», – продолжил чтение принц и тотчас, верный образцу, он устремился к фее, распростер объятья, прильнул губами к ее белоснежной груди и покрыл ее жгучими ласками…» Было радостно, что свою благосклонность отдала ему опытная красавица, ему, такому еще подростку, длинноногому, длиннорукому, по-мальчишески худому… Но он догадывался, что женщина может доставить мужчине наслаждение гораздо большее… Но ведь он еще не был мужчиной, еще не сделался мужчиной в полной мере… таким, как тот усач в кунтуше старомодного покроя, таким, как тот красавец в белом парике с буклями, в красном коротком кафтане с полами, шитыми золотым узором… И вдруг хотелось даже сделаться стариком, с белыми, торчком, усами над подбородком бритым… сделаться опытным стариком, уже столько испытавшим в жизни…