Безумные русские ученые. Беспощадная наука со смыслом - Евгений Жаринов Страница 12

«Раскрывается черный ящик!» – пишет в своих воспоминаниях Пирогов и как завороженный будущий хирург смотрит на магическое порождение протестантской этики, на символ эксперимента в науке Нового времени, на знаменитый микроскоп. Если можно в 50 раз увеличить какой-то листик для того, чтобы проникнуть в тайны природы, то почему нельзя заглянуть вовнутрь человеческого тела? Ведь там скрывается не меньшая, а, может быть, большая тайна, чем в простом растении. Кстати сказать, в дальнейшем так называемая топографическая анатомия, бесспорное открытие нашего ученого, как раз и будет построена по принципу превращения человеческого тела в прозрачное, или стеклянное, наподобие линз знаменитого микроскопа Клауса.

«Вступление в университет, – пишет Пирогов, – было таким для меня громадным событием, что я, как солдат, идущий на бой, на жизнь или смерть, осилил и победил волнение и шел хладнокровно».

На экзамене в качестве декана факультета присутствовал и Мухин. Это действовало одобряюще на экзаменующегося. Экзаменаторами были профессора Мерзляков, Котельницкий и Чумаков. Испытания прошли благополучно. Профессора остались довольны и подали в надлежащем смысле донесение правлению университета.

Студента-ребенка отец повез в кондитерскую и угостил шоколадом. Так окончательно сформировался жизненный сценарий будущего великого хирурга. Известно, что древние раввины, дабы приобщить своих сыновей к знанию, намазывали страницы Талмуда медом. Шоколад в кондитерской, полученный из рук горячо любимого отца, наверное, похожим образом оказался связан для Пирогова со сладким вкусом медицинской премудрости.

В Московском университете 20-х годов девятнадцатого столетия, по выражению самого Пирогова, преобладал так называемый «комический элемент». На лекциях некоторых чудаков-профессоров собирались студенты разных факультетов ради потехи, превращая все в балаган. Известно, что некоторые профессора того времени придерживались усердно системы перекличек по спискам. Они испытывали почему-то необычайное отвращение к чужакам. Этой антипатией и пользовались студенты. Школяры нарочно проводили в аудитории профессоров-«чужеедов» посторонних лиц, а потом уже во время лекции заявляли об их присутствии и с шумом и воплями устраивали изгнание приглашенных. После этого угомонить разбушевавшуюся толпу было уже невозможно.

На самом медицинском факультете строго настрого запрещалось препарировать тела, не говоря уже об операциях на живых людях. Преподавание велось не на человеческом теле, а на платках, подергиванием за края которых изображались функции мышц. Иными словами, медицинский факультет напоминал такой же факультет где-нибудь в Монпелье во Франции, но только в эпоху Средневековья, когда исследование человеческого тела находилось под строжайшим запретом церкви.

Лекции читались по руководствам 1750-х годов. Будущий хирург изучал анатомию в основном теоретически под руководством профессора-немца Юста Христиана Лодера. Лодер теоретизировал, не имея возможности продемонстрировать сказанное на практике. За все время обучения Пирогову всего несколько раз удалось видеть литотомию (операцию по удалению камней) у детей, и только однажды он присутствовал при ампутации голени.

Другую основную медицинскую науку – физиологию – читал Пирогову сам Ефрем Осипович Мухин, маг и волшебник, исцеливший когда-то родного брата Пирогова. Эти лекции читались добросовестно, по иностранному руководству с добавлениями и комментариями. Однако Пирогов, аккуратно посещая их в течение четырех лет, ни разу не мог дать себе отчет, выходя из аудитории, о чем, собственно, шла речь. Студент приписывал все собственному невежеству и слабой подготовке, ни разу не усомнившись в глубоких познаниях своего наставника.

Клиницисты-профессора также не смогли оказать серьезного влияния на Пирогова. Знаменитый врач М.Я. Мудров лишь неустанно твердил о необходимости заниматься анатомией, но одних разговоров тут было недостаточно. Преподавание продолжали вести «на платках». Хирург Ф.А. Гильдебрандт так сильно гнусавил, что, стоя в двух шагах от него, нельзя было понять ни слова. Огромная лекционная аудитория тем временем просто жила своей самостоятельной жизнью, стараясь не особенно раздражать гнусавого профессора. Всем прочим языкам этот немец предпочитал латынь, и преподавал он по своему собственному учебнику, написанному на этом славном языке Овидия. Остается только догадываться, какие сведения могли почерпнуть студенты из общения с этим ученым мужем.

Гораздо сильнее, чем профессора, на юного Пирогова повлияла сама студенческая среда, и здесь надо отдать должное тихоне Феоктистову, который внезапно проявил себя с самой неожиданной стороны. Совсем юный четырнадцатилетний студент прикипел всей душой к своему бывшему наставнику, обучавшему его когда-то латыни. У него он и останавливался после занятий, проводя с этим на вид тихим человеком немало времени. Возвращаться домой сразу после занятий было далеко. Родители ждали студента не раньше 4–5 часов вечера, и стихия студенческой вольницы буквально опрокинулась на голову юного Пирогова. Дело в том, что скромный студент Феоктистов был казеннокоштным студентом и жил в общежитии с пятью другими товарищами в № 10. «Чего я не насмотрелся и не наслушался в 10 нумере!» – восклицал впоследствии Пирогов. Шум и гам, царившие в этом нумере в первых числах каждого месяца, в день получки, доходили до таких гомерических размеров, что, по словам Пирогова, проходившие мимо этого питомника детей Аполлона крестились и отплевывались. Вот в какую компанию, благодаря «скромному» Феоктистову, попал четырнадцатилетний Пирогов прямо из детской комнаты, из семьи, где соблюдались все посты, все обряды, предписываемые православием.

Влияние «десятого нумера» было громадным, оно и обусловило окончательный умственный и нравственный перелом в душе Пирогова. Даже кутежи «десятого нумера» сослужили будущему клиницисту немалую службу. Так, впоследствии, в Дерпте, бьющий через край разгул студенческой жизни не представлял уже для него ничего нового и увлекательного. Кутежи в Дерпте, где Пирогов был вполне уже самостоятельным человеком и находился вне влияния родной семьи, могли бы, как и для многих других русских юношей, попадавших в эту атмосферу студенческой вольницы, иметь роковые последствия. От пьянства многие из этих россиян очень часто заболевали чахоткой. У Пирогова же к тому времени против разгула уже выработался стойкий иммунитет.

Но именно этот злосчастный нумер и подвигнул юного студента к практической анатомии. Помимо никому ненужного гербария, приобретенного за баснословные по тем временам деньги (10 рублей), старшие товарищи сумели всучить юному естествоиспытателю мешок с костями. Сам Пирогов вспоминал об этом эпизоде так: «Когда я привез кулек с костями домой, то мои домашние не без душевной тревоги смотрели, как я опоражнивал кулек и раскладывал драгоценный подарок десятого нумера по ящикам пустого комода, а моя нянюшка, случайно пришедшая к нам в гости, увидев у меня человеческие кости, прослезилась почему-то; когда же я стал ей демонстрировать, очень развязно поворачивая в руках лобную кость, венечный шов и надбровные дуги, то она только качала головой и приговаривала: «Господи Боже мой, какой ты вышел у меня бесстрашник».

В этой непосредственной реакции простой русской женщины раскрывается тот самый внутренний конфликт между традиционным православным мышлением и экспериментаторским духом науки, навеянным протестантской этикой. Юный Пирогов с черепом в руках (Бог знает, как эти кости попали в пресловутый «десятый нумер» – скорее всего не хватило на выпивку и пришлось копать где-нибудь на кладбище), так вот, юный Пирогов с черепом в руках (эта гамлетовская поза, кстати сказать, так и застыла навечно в бронзовом монументе) невольно напоминает Фауста, то есть фигуру, воплотившую все типологические черты науки Нового времени, порожденной все той же протестантской этикой.